в ней бодрость духа.

— Папа, когда брат идет на брата, нечему радоваться, — тихо сказала Людмила.

— Нет, Людмила, не брат на брата, — мирные народы защищаются от тевтонского насилия. Смотри, как спокойны Александра и Раиса. А ведь у Александры муж на передовых позициях, Раиса беспокоится за Уэллера.

Людмила посмотрела на отца с удивлением.

— Почему за Уэллера? Он влюблен в Раису, а она к нему совсем равнодушна.

— Ты ошибаешься, Людмила.

— Раиса и Уэллер такие разные. Они постоянно спорят и ссорятся.

— Даст Бог, всю жизнь проспорят, до старости будут ссориться и мириться. А с немцами у нас мира все равно не будет и не может быть. Не теперь, так после, воевать с немцами все равно пришлось бы.

— Их милитаризм — это одно, а их культура очень высокая, — сказала Людмила, повторяя нашу общую ошибку.

Ведь многим из нас казалось в эти дни, что милитаризм — явление, случайное для современной Германии.

Старградский спокойно возразил:

— Высокая культура отшлифовала их, но только шлифовка эта ничего не меняет в их духовной сущности, очень грубой.

— Папа, нам еще многому от них надобно учиться.

— Учиться никогда и никому не мешает. Еще Петр Великий сказал: «Аз есмь в чину учимых, и учащих мя требую». Только учиться нам не у немцев.

Людмиле, как и многим из нас, казалось, что учиться чему-нибудь можно только у западных европейцев. Она сказала:

— Не у странников же и не у старцев, как наша блажная Раиса!

Очень рассудительная, она всегда свысока относилась к простодушной и молитвенной Раисе.

Старградский отвечал:

— У народа многому можно учиться. А немцы… Вот они смотрят на нас, как на варваров, а детей своих бьют.

— Папа, ты несправедлив; ты не любишь немцев.

— И они нас не любят.

Людмила очень покраснела. Ей уже давно хотелось сказать отцу о своей любви к Шпруделю. Странная для нее самой нерешительность сковывала ее. Теперь, когда Шпрудель уехал, ей особенно тяжело было скрывать от отца. Сегодня она шла к отцу с тем, чтобы наконец сказать об этом. Смущаясь и робея, как девочка, она сказала:

— Ты, папа, не знаешь… Я тебе не говорила, не решалась, но ты, может быть…

Отец улыбнулся.

— Все знаю. Но что делать! Я даже знаю, что он называет тебя прекраснейшим экземпляром блондинки. Цитирует это прозвище из какой-то Шиллеровой пьесы.

— Мой Гейнрих, — начала было Людмила.

Отец говорил:

— Он — храбрый малый. Но слишком самоуверенный. Он знает, что ты его любишь, и уже смотрит на тебя как на свою. Чем бы ни кончилась война, он без всяких колебаний придет за тобою.

— Он такой умный, чувствительный, — говорила Людмила. — Так любит искусство, природу.

Старградский смотрел на нее с сожалением. Он думал, что эта любовь еще немало причинит Людмиле несчастий. Он сказал:

— Вот ты его любишь, а на поле битвы он может встретиться с твоим братом.

— Папа, это ужасно! — воскликнула Людмила, бледнея. — Если бы ты знал, как мне тяжело! Но что же мне делать! Я люблю его. Враг моей родины, — но мне он дороже воздуха, которым я дышу.

— И ты не можешь вырвать этой любви из своего сердца?

— Нет, отец. Я отдала ему свою любовь, и это навеки.

— А то, что он сражается против нас?

— Папа, это такой ужас! Я чувствую себя так, как будто у моей души глаза выжжены, и вокруг меня такой мрак! Но ведь кончится же эта война!

— Все на свете кончается.

— Когда будет мир, когда все это ужасное, жестокое забудется, ты не будешь противиться тому, чтобы я вышла за Гейнриха?

Старградский пожал плечами.

— Это уж твое дело. Если тебе так надо…

Людмила говорила страстно:

— Разве все люди — не один род, великий, царящий над землею? Разве все мы — не братья и не сестры? Разве мы должны разделяться и ненавидеть, как звери разных пород? Наши дети одинаково любили бы и Россию, и Германию.

— Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, — отвечал Старградский.

— Перекуют же мечи на плуги, разве ты этому не веришь?

— Пока немцы будут искать новых рынков для своей промышленности, они нам мира не дадут.

— Разве наши лучшие ожидания — только праздные мечты? И разве наши учителя и поэты говорили нам неправду, повторяя высокие слова о человечестве, о братстве всех людей?

— «Небо ясно, под небом места много всем». Но только каждое место под солнцем должно быть освящено. Родина там, где мы молимся, любим и страдаем, а не там, где коптят небо трубы наших фабрик.

Вошли Екатерина Сергеевна и Александра. Старградский внимательно посмотрел на жену.

— Катя, ты опять плакала?

Она смущенно улыбнулась. Все эти дни такая тоска томила ее, и такою преступною казалась ей ее любовь к Буравову! Она говорила:

— Николай, ради Бога, береги себя. У тебя уже есть все, чего может пожелать человек твоего возраста. В твоем чине нет никакой надобности стремиться под неприятельские выстрелы.

— Не беспокойся, Катя. Что Бог даст, то и будет. С моим чином и в кусты прятаться тоже не полагается. Каждый из моих подчиненных должен видеть во мне живой пример. Ну а ты, Саша, не боишься за мужа?

Александра вспыхнула. Глаза ее заблестели.

— Боюсь, боюсь. Вся душа моя — страх и тревога. Но если его убьют… Нет, я не буду плакать.

И вдруг заплакала.

— Нет, нет, папа, не смотри, — это минутная слабость.

Заплакала и Людмила. Говорила:

— У нас у всех есть за кого бояться. И у Раисы есть за кого молиться, для кого ждать чуда. И хуже всех мне, — душа моя разрывается и томится смертельно.

Как это часто бывает, слезы успокоили Александру. Вытирая глаза платком и уже улыбаясь тому высокому чувству, которое трепетало в ее сердце, она говорила:

— Я знаю, наши победят. Да и как им не победить! Ведь мы все так верим, так надеемся! Россия отдала всю свою душу своей армии, — как же ей не победить! Но я знаю, — для победы нужны жертвы. Надо же кому-нибудь умирать и кому-нибудь носить траур.

— Не надо говорить о трауре! — вскрикнула Людмила. — Боже мой, Боже мой, брат на брата!

Томимая жутким беспокойством, Екатерина Сергеевна так же бесцельно вышла, как и вошла. Людмила поспешно ушла вслед за нею.

На улице проходили солдаты. Слышны были звуки музыки, голоса мальчишек, широкий, веселый говор взрослых. Где-то хлопали двери. Чувствовалось, что все в доме приникли к окнам или вышли на улицу, — смотреть на солдат. Александра стояла у окна, прямая, неподвижная, как олицетворение строгой