— Да, — сказал он внушительно, — это — проявление силы, себя сознающей. Никто не смеет становиться поперек дороги нашей армии.

Взволнованная и раскрасневшаяся, Раиса говорила:

— Нет, ваши войска совершают нечестивое дело. Недаром великодушные англичане вооружились против Германии.

— Наши их разобьют, — хвастливо сказал Мюллендорф.

— Не рано ли хвалиться? — сказала Александра. — Предсказаний таких вы бы лучше не делали.

— Почему же, позволю себе вас спросить?

— Потому что вы в русском городе и говорите с русскими людьми.

Раиса, краснея и волнуясь, говорила:

— Жребий войны в руках Божьих. Мы — русские, верим, что не в силе Бог, а в правде. Только благочестивые владеют миром. Дело наше правое, мы сильны, мы хотим победить и победим.

Голос ее звенел, и глаза блестели.

Мюллендорф сердито отошел. Буравов принялся упрекать Раису, зачем было оскорблять немецкие чувства этого человека.

Раиса не знала, чувствовать ли себя виноватою. Она робко сказала:

— Он наши русские чувства оскорблял.

Но к Буравову присоединилась, как всегда в таких случаях, Людмила. Она доказывала, что Мюллендорф — иностранец, и что к нему надо быть снисходительным. Посыпались на Раисину голову неумные речи умных людей.

Раиса наивно спрашивала:

— А они, культурные немцы, отчего же были так жестоки с русскими путешественниками и больными?

Буравов наставительно объяснял, что, если кто-нибудь делает худо, то это не значит, что и мы должны поступать худо. И вдруг, к его удивлению, Екатерина Сергеевна заступилась за Раису. Она сказала:

— Вы, Павел Дмитриевич, правы, как всегда. Но иногда мне хочется поступать худо. И теперь, когда у меня муж и сын на войне, я не хочу слушать дерзкие речи зазнавшегося германца.

Буравов хотел было развить свой принципиальный взгляд на дело, но в зале поднялась сумятица. Кому-то показалось, что где-то стреляют. Слышны были взволнованные крики:

— Смотрите, дым, — горит что-то?

— Уж не наш ли город?

— Нет, это далеко.

Все бросились посмотреть, что там делается. Как всегда, когда еще не было очевидной опасности, любопытство в толпе брало верх над страхом.

Как только Буравов и Екатерина Сергеевна оставались вдвоем, где бы это ни было, в гостинице, в буфете вокзала, на городских улицах, они опять начинали говорить о том же. И теперь, когда в опустелом буфете только анемичная девица дремала за буфетною стойкою, Буравов тихо говорил, ласково сжимая руки Екатерины Сергеевны:

— Катя, в эти трудные минуты не мучь меня больше. Я знаю, ты меня любишь.

Она отвечала:

— Люблю! Милый, люблю! Всю жизнь любила только тебя. Но подумай, — он, мой муж, где-нибудь, может быть, близко, может быть, далеко, стоит под угрозою смерти, и в эти минуты как же я стану стремиться к счастью, думать о любви! Да ведь это было бы кощунством! Довольно и того, что я послушалась вас, друг мой, и уехала.

— Но ведь что же иное? — спросил Буравов. — Не оставаться же в городе, ждать неведомо чего!

— Теперь только о том и думаю, — говорила она, — добраться до Москвы и работать, работать. И ждать вестей о муже, о сыне. И не будем говорить об этом, прошу вас, друг мой, очень прошу!

Отчаяние и мольба были в ее голосе.

Буравов говорил:

— Мы будем работать вместе. Я не буду вам говорить о том, что вас раздражает.

— Не раздражает, — мучит, — с отчаянием говорила Екатерина Сергеевна. — Подумайте, мой Сережа, а здесь я, — ах Боже мой, Боже мой!

— Я буду надеяться, буду ждать, — сказал он.

Екатерина Сергеевна, плача, говорила:

— Может быть, нам лучше было бы в Москве расстаться, не видеться.

— Ради Бога, — в ужасе восклицал Буравов, — умоляю вас, не лишайте меня последнего утешения хотя иногда видеть вас! Клянусь вам, я не буду мучить вас.

— Да, друг мой, не будем говорить об этом.

Прошли долгие две-три минуты тягостного для обоих молчания. Обоим казалось, что жизнь разбита навсегда.

Наконец Буравов овладел собою. Он заговорил почти спокойным голосом:

— Пусть будет так, как вы хотите. Но теперь я бы хотел обратить ваше внимание на Раису. Ее шовинизм, ее возбудимость, — все это для нее самой очень вредно. Вы должны были бы повлиять на нее в этом отношении.

— Напрасно, друг мой, вы так часто ее останавливаете, — с кротким упрямством отвечала Екатерина Сергеевна. — Она откровенная, но вовсе не злая.

Буравов сказал с удивлением:

— Это ново! Вы за нее заступаетесь!

— Оставьте ее, — говорила Екатерина Сергеевна, — она ничего дурного никому не скажет и не сделает. Она простая и прямодушная, и изо всех наших детей она больше всех похожа на отца. Оставьте ее.

— Как вам угодно, — холодно сказал Буравов.

Он не привык к тому, чтобы его советы отклонялись.

Вернулись сестры, взволнованные и тревожные. Александра чутко вгляделась в лицо матери и Буравова. Острою жалостью наполнилось ее сердце. Она подошла к Буравову и сказала тихо:

— Мама очень беспокоится о Сереже. Я знаю, о чем вы говорили с нею.

Буравов посмотрел на нее холодно и недовольно.

— Саша, я вас не понимаю.

Но, не смущаясь его холодным тоном, Александра говорила:

— Простите, Павел Дмитриевич, мешаться в это мне не следует, но все же, прошу вас, не волнуйте ее.

— Право, это меня удивляет, — пожимая плечами, говорил Буравов.

— Простите, — сказала Александра, поспешно отходя.

Екатерина Сергеевна, целуя Раису, тихо говорила ей:

— Милая Раиса, если бы ты знала, какая пустота в душе моей!

— Мама, молись и надейся, — отвечала Раиса. — Так жутко ждать! — жаловалась Екатерина Сергеевна.

Сестры в городе наслушались новых рассказов. Людмиле казались эти рассказы совершенно невероятными. Другие две с нею не спорили, но рассказам верили.

Привезли в город по железной дороге от позиций вместе с ранеными убитого русского полковника. В городе рассказывали, что пленный офицер выхватил из кармана револьвер, когда на него не смотрели, и выстрелил в спину русскому полковнику. Убил наповал, и солдаты за это подняли его на штыки.

Не верила Людмила этим рассказам, но они заставляли ее горько плакать.

В эту ночь Раисе снились тревожные, страшные сны. Они казались ей вещими. Ведь и прежде, перед