спросила:

— После войны ты опять будешь служить в России?

— Нет, с меня довольно, — высокомерно отвечал Шпрудель. — Ты поедешь со мною в Германию. «Если боги счастливы любовью, то и мы любовью равны богам. Счастлив тот, чей дом украшен скромной верностью жены».

Людмила, очень бледная, подняла глаза на Шпруделя и сказала тихо:

— Гейнрих, я не могу ехать с тобою в Германию.

— Почему ты не можешь? — с удивлением спросил Шпрудель.

Людмила опять опустила глаза. Едва слышен был ее голос:

— Гейнрих, разве ты думаешь, что между нами ничто не стоит?

С раздражающею механичностью Шпрудель бросил свою очередную цитату:

— «Быть на земле сопутницей супруга есть жребий женщины».

Не было такого случая в жизни, на который Шпрудель не нашел бы подходящей цитаты у Шиллера.

Раиса, вдруг зардевшись багряно, спросила высокозвенящим голосом:

— Гейнрих, вы нам еще не рассказали о смерти Сергея. В ваших письмах не было об этом ни слова.

Шпрудель пожал плечами. Глаза его забегали по сторонам, словно избегая Раисиных глаз. Он опустил голову и сказал притворно-печальным голосом:

— Не могу сказать вам, как мне его было жаль. «Ах, он слишком молод для могилы!»

— При вас его убили? — спрашивала Раиса.

Шпрудель глухим голосом отвечал:

— Солдат штыком. Да, я видел. Я не мог остановить.

— Но он уже лежал? — спросила Раиса, пристально глядя на Шпруделя.

Шпрудель сам себе дивился, не понимая, какая сила заставляет его говорить. Ведь гораздо спокойнее было бы сказать, что он ничего не знает о смерти Сергея. Но уж раз проговорился, трудно было остановиться. Он говорил, словно против воли:

— Да, он уже был ранен.

Людмила сказала упавшим голосом:

— Оставь, Раиса. Что же он мог? Жестокости войны не от него. Он только исполнял свой долг.

— Но и у тебя есть долг, — настойчиво сказала Раиса.

Людмила бросила на нее быстрый взгляд и улыбнулась.

— Я это знаю. Я этого не забуду.

— «Сердцу высокому и самый тяжелый долг покажется нетрудным», — процитировал Шпрудель.

Раиса гневно говорила:

— О, не это — долг воина, чтобы добивать раненых.

Шпрудель смотрел на нее угрюмо и злобно. Александра заговорила осторожно:

— Простите, Гейнрих, но ведь вы можете успокоить нас одним словом. Можете ли вы сказать, что не по вашему приказу убит Сережа? Вы не ответили мне на этот вопрос, когда я вам писала. Но ведь мое письмо вы получили?

Шпрудель угрюмо молчал. Александра продолжала спрашивать:

— Был ли хоть один случай, что вы приказывали добить раненых?

— Странный вопрос! — угрюмо и презрительно говорил Шпрудель. — Я исполнял мой воинский долг. «Нравственный долг должен быть нарушен, чтобы уступить место долгу более высокому и более широкому». Дружба склоняется перед любовью к родине.

Людмила поднялась с места и в ужасе, вся дрожа, смотрела на Шпруделя.

— Так это — правда? Вы убили? — воскликнула она.

Шпрудель говорил напыщенным тоном:

— Иногда убивают из милосердия, чтобы прекратить страдания. «Смерть страшна для тебя? Ты хочешь быть вечно бессмертным? В целом живи: ты умрешь, целое ж все будет жить».

— Гейнрих! — плача и ломая руки, говорила Людмила. — Ты говоришь так холодно. И то, что ты говоришь, так ужасно! Подумай, Гейнрих, мы говорим с тобою о том, что очень значительно в нашей жизни. Ты сражался против моей родины, но за это никто из нас тебя не упрекнет, — тебя послали. Но вот мы спрашиваем тебя о том, как умер Сергей, — и вместо простого и ясного ответа мы слышим от тебя уклончивые речи. Подумай, о чем мы тебя спрашиваем? Кто ты, — воин или убийца? Ты должен отвечать! Ты мог встретиться на поле битвы с нашим братом и убить его, — это было бы для нас большое горе, но в этом не было бы твоей вины. Но правда ли, что Сергей был убит после боя?

— Не я его убил, — угрюмо сказал Шпрудель.

— Ты не должен, ты не смеешь так говорить! — закричала Людмила. — Зачем ты сюда пришел? Ты пришел за мною, — и ты должен мне отвечать, когда я тебя спрашиваю о смерти моего брата.

— Я его не убивал, — был холодный ответ.

— Ты не говоришь, ты не смеешь говорить правды. Кровь брата моего на твоей совести.

— Людмила, твой брат убит не мною.

— Довольно. Я — русская. Я останусь здесь. Я не буду вашею женою.

Мать порывисто обняла ее.

— Так, Людмила, хорошо! Отец будет рад.

Шпрудель встал со своего кресла и надменно выпрямился.

— Вы отказываете побежденному? И в такой резкой форме? А я верил, что «женские души отзывчиво юны», и «светлая надежда у меня цвела в душе!»

Людмила смотрела на него мрачно горящими глазами и говорила:

— Я думала, что вы — рыцарь. Я ошиблась. Прощайте.

Надменное лицо Шпруделя побагровело и стало злым. Теряя самообладание, он закричал:

— Нет, я так не уйду! Никто не смеет сказать, что германец — не рыцарь. Вы должны взять ваши слова назад. Я вас заставлю!

Словно зараженная его бешенством, Раиса почувствовала в себе один из тех припадков раздражения, за которые потом так осуждала себя и в которых так горько каялась, простаивая часами на коленях перед образом. Она закричала, наступая на Шпруделя и топая ногами:

— Вы могли бы вызвать на дуэль нашего брата или Ельцова, — но они убиты. Они убиты, но если хотите, я умею стрелять.

Александра обняла Раису и отвела ее в сторону. Невольно улыбаясь забавному выражению гнева на кротком Раисином лице, она сказала ей:

— Раиса, что скажет старец Никандр?

Шпрудель говорил презрительно:

— Если бы передо мною был мужчина, то я и жизни не пожалел бы, чтобы выиграть ставку. Но это было бы смешно — драться с женщинами!

Раиса, не помня себя, вырывалась из рук Александры и кричала:

— Если бы вы меня убили, я была бы не первая женщина, убитая германскими войсками.

— Оставь, Раиса, — строго сказала Людмила. — Это — мое дело. Господин Шпрудель, вы сказали, что заставите меня взять мои слова обратно. Как же вы это сделаете? Я их обратно не беру, мне жаль, что я ошиблась, но я все же скажу, — вы, может быть, очень храбры, сильны, воинственны, но вы не доблестны, вы не рыцарь. Вы разрушали соборы и библиотеки, вы убивали женщин и детей, мне жаль, что я говорю это вам, безоружному. Но вот рядом с вами в ящике стола два револьвера…

Мать вскрикнула в ужасе:

— Людмила, ради Бога!

Раиса неистовым движением оттолкнула Александру и бросилась к столу.

— Нет, Людмила, — кричала она, — один из этих револьверов — мне, ты его слишком любила, ты промахнешься.

Она порывисто выдвинула ящик стола, достала два револьвера и один из них протянула Шпруделю. Шпрудель презрительно засмеялся.