Полочанин испуганно вскочил с постели. Он чувствовал, как больно бьется его сердце.

Подходя к иконе, он шептал молитвенно и трепетно:

— О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь.

Молитвенно склонился он перед нею. И вдруг услышал лукавые слова, тихим сказанные голосом:

— Что же ей молиться, — еще не освящена! Простая картина.

Полочанин оглянулся. Дмитрий стоял за его спиною и улыбался.

Полочанин поднялся. Тусклый свет раннего утра лениво и скупо вливался в зальдившееся всеми своими стеклами окно. При этом неясном свете Полочанин тревожно всматривался в изображение Девы. Но что же это? Голова его кружилась. Ему стало страшно.

Там, где вчера были начертаны им слова, шла от края до края красная, кроя кровью рудою начертание слов, полоса. И что же уста Приснодевы? Сурово сжаты, не хотят молвить благостного слова. И что же ясные очи? Пламенем пылают, гневные, и словно затаились в их глубине бездонной багровые огни неугасимого гнева.

Полочанин схватился руками за голову. Лихорадочные огни пробежали по его телу. Он отшатнулся от изображения и повернулся к Дмитрию.

Под пристальным, тяжелым взором художника рыжий мальчишка опустил глаза.

— Что же это такое? — гневно спросил Полочанин.

Дмитрий угрюмо сказал:

— Где святое, там и бесы многие снуют. Губы его странно кривились бледною усталостью улыбки.

— Это ты сделал? — спросил Полочанин. Дмитрий быстро глянул на художника и опять опустил голову.

— Разве я так умею? — сказал он угрюмо. Лицо его было бледнее обыкновенного, словно измученное. Темные тени лежали под глазами. Резок был очерк упрямо сжатых губ.

Полочанин хотел сказать ему еще что-то, но устало махнул рукою и ушел в каморку, где стояла его кровать. Он вдруг заметил, что не одет и что ему холодно.

Он натянул на себя одеяло, и озноб пробежал по всему телу. Полусон, полудрема, — тело дрожит, на душе смута и равнодушие. Лежал, пока льдяные кристаллы на стеклах окна не зажглись переливами изумрудов, яхонтов и алмазов.

Когда Полочанин одевался, пришел служка звать его к отцу Игумену.

— Кончил? — спросил игумен. Полочанин отвечал:

— Простите, отец игумен, не удался труд мой. Видно, Богу не угоден.

Игумен посмотрел на него внимательно и спросил:

— Ночью работал?

— Спал, отец игумен, — отвечал Полочанин.

— А мне не спалось ночью, — говорил игумен усталым голосом. — И как ни пойду к окну, так вижу, краснеется огонек в твоем доме. Думаю, — что это он ночью делает?

— Я спал, — повторил Полочанин.

Игумен с удивлением смотрел на художника.

Все проницательнее становились глаза старика.

— Принеси икону, — наконец сказал он.

Полочанин нерешительно говорил:

— Простите, отец игумен, она не кончена.

Игумен строго сказал:

— Ты, друг мой, делай, что сказано. Если ты спал, то некто за тебя бодрствовал. Вот мы и посмотрим, как помог тебе неведомый посетитель.

Такая уверенность и власть звучали в словах старого игумена, что Полочанин уже не сказал ни слова.

Дома, прежде, чем вставить икону в приготовленную для нее раму, он долго смотрел на лик. Гневны и пламенны были очи Небесной Царицы, и грозою пылали разгневанные уста Пречистой.

«Неужели Дмитрий?» — дивясь, думал художник.

Всматривался. Нежно пылающие ланиты Приснодевы еще хранили алость прежней радости. Но кто же зажег эти багровые огни гнева в очах, когда-то столь благостных?

Когда Полочанин раскрыл икону перед игуменом, старик сурово сдвинул брови, но, — странно, — удивления не было на его лице.

— Разгневана Владычица Небесная, — тихо сказал он.

Спросил:

— А это что?

И показал на алую полосу вверху иконы.

Полочанин отвечал:

— Была надпись: «О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь».

Игумен помолчал. Полочанин сказал тихо:

— Думается мне, что ученик мой Дмитрий этою ночью…

Но игумен не дал ему кончить.

— О ночном сотруднике твоем умолчим, — тихо сказал он. — Утаил от премудрых и явил отрокам. Помолчим, друг мой. Икону оставь у меня, — Господь укажет, освятить ее или оставить до времени.

И отпустил Полочанина.

Шли дни. Уже вторая началась неделя. Тихо было в доме художника. Молчал учитель, молчал ученик, оба работали усердно. И уже не было в труде Дмитрия прежней небрежности, и все увереннее подбирал он тона.

— Хорошо, — иногда говорил ему учитель.

Рыжий мальчик молча вскидывал на него глаза, но неулыбчивы были его губы, и в глазах его таился страх. Но вот однажды утром стукнула в дверь, стала на пороге белолицая, алогубая. Тихо опустилась на колени, свирельным, златозвучным голосом сказала:

— Милый, любимый, прости мою измену.

Полочанин и Дмитрий молча смотрели на нее. Она повторила:

— Прости мою измену.

И приникла лбом к белому, ласковому полу. Тогда Полочанин встал и поднял ее. И ничего не спросил. Она плакала и рассказывала ему горькую повесть измены и обмана. И говорила:

— Опять люблю одного тебя.

В тот же день призвал к себе художника игумен. Сказал ему:

— Друг мой, молился я, чтобы вразумил меня Господь. И знамение дано нам ныне. Сегодня освятил я написанную тобою икону. Благ Господь в милости и праведен во гневе. Заступница наша небесная, и разгневанная, молит за нас Господа нашего, ее Пречистого Сына. Прибегаем к покрову благости Госпожи нашей, прибегаем и к покрову ее гнева.

Помолчал. Спросил:

— Жена к тебе вернулась?

— Вернулась, отец игумен, — отвечал Полочанин.

— Ты прости ее, — говорил игумен. — Вернись к ней. Иди в мир. Дал тебе Господь великую милость, открыл тебе лик разгневанной Богоматери, а ныне, вернув тебе жену, этим указует, что иного лика небесного ты уже не напишешь. В миру живи, земные лики изображай, и да благословит тебя Господь.

И в душевном мире вернулся Полочанин в мир, чтобы изображать многообразные лики земные, за которыми сквозь смятение явлений преходящих тайно сквозит единый лик.

Его ученик остался ему верным другом. Но о событиях завершительной ночи никогда не говорили они.