Сердце живописца билось, как будто и успокоено, — что ж, ведь все забыто! Но все же билось оно иногда с перебоями. И так билось оно порою, словно кто-то осторожно возьмет это сердце в руку и вдруг сожмет. Сжимает и смеется.

Да все же это ничего, скоро проходило. Тишина и молитва сторожили покой души. Жизнь текла мирная и спокойная, хотя и долетали тревожные вести о житейских бурях, о боях кровопролитных.

Лики изображаемых Полочаниным святых были всегда ясны и благостны. И последняя икона, написанная Полочаниным, была такою же: Христос, перед которым молились и плакали вдовы убитых и жены живых воинов, глядел неизменно благостными очами на их безмерную скорбь.

Не обещал он с милым встреч, но утешал восторгом слез.

Однажды под вечер позднею осенью позван был Аркадий Полочанин к игумену и вернулся от него смущенный и очень озабоченный чем-то. Понурив голову, долго ходил он взад и вперед по белоберезовым половицам комнаты, что была ему и за мастерскую, и за столовую. Напевал тихо:

— О тебе радуется, Благодатная, всякая тварь.

Дмитрий долго смотрел на него и наконец спросил с грубоватым участием:

— Или что неладно, Аркадий Алексеевич!

Полочанин удивленно посмотрел на Дмитрия. Лицо мальчика было в тени, и только космы его волос золотились светом стоявшей за его спиною лампы. Дмитрий сказал:

— Что-то вы больно задумчивы пришли от отца игумена.

Полочанин подумал, усмехнулся невесело.

— Да вот не знаю, — сказал он, — смогу ли я это сделать. Благословил меня отец игумен икону написать Божией Матери Нечаянной Радости.

— Что ж, и напишите, — тихо сказал Дмитрий.

Какое-то злорадство почудилось Полочанину в звуке тихих и рассудительных слов. Мальчик стоял совсем прямо и недвижно, лица его не было видно, и только волосы пламенели, просвечивая скрытый свет.

Словно отвечая искушающему, говорил Полочанин:

— Кровь льется, войне конца не видать, — какая же нам радость! И как же я напишу светлый лик Приснодевы обрадованной?

Дмитрий повернулся, прибрать что-то на столе. Его слишком румяные губы улыбались, и в глазах перебегали красные искорки.

Не лежало сердце Полочанина к тому, чтобы писать лик Обрадованной, но нельзя было отказаться от этого заказа, — уже очень настоятельно просил старый игумен, и Полочанин обещал исполнить это. Ах, ведь и ее сердце было пронзено мечами лютой печали, — но восторгает и радует прибегающих к ней усердно!

На следующее же утро Полочанин прилежно принялся за работу. Рука его была робка, и мысли рассеянны. Лик Богоматери он едва наметил, и пока еще больше работал над околичностями. Теплые тона алой одежды веселили Полочанина.

Понемногу Полочанин становился увереннее и сильнее духом. Лик Девы обрадованной и радующей все явственнее и тверже выступал на полотне. И скоро благостно улыбнулась художнику с холста обрадованная Дева, и сердце его возликовало.

— О, Непорочная, злочестивый Иуда предал Твоего Сына, и к высокому древу пригвождено пречистое тело, — чему же Ты радуешься?

— В третий день воскреснет и восстанет из темного гроба. Вся печаль моя растворена в слезах, и муки сердца моего занялись пламенем восторга.

— О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь!

И льются из глаз счастливые слезы. На устах молитва.

Но подошел рыжий мальчишка, улыбается, и улыбка его недобрая.

— Что скажешь, Дмитрий?

Дмитрий отвечал:

— Хотели Владычицу небесную написать, а написали земную радость.

Полочанин испугался, всмотрелся в икону. Да, радость была на снежно-белом и ало-зарном девственном лике с карминно-алыми устами, но не было возносящего над землею восторга. Только радость, не сплетенная с высокою печалью, не разожженная ею, не сораспятая с мукою крестною.

Полочанин отошел от иконы.

— Да, — сказал он Дмитрию, — ты говоришь правду. Еще не кончена икона, еще много надо поработать.

И он молился и работал.

Иногда опять казалось ему, что уже окончена работа, и радует благостный лик восторгами, пронесенными сквозь муки. Но опять приходил рыжий мальчишка, говорил недобрые слова, — и снова омрачалось изображение Девы грубым румянцем земной радости. И с ужасом думал Полочанин, что лик Девы сходен с лицом земной красавицы, с образом той, от которой он бежал.

Допела осень все свои заунывные песни, выплакала все свои холодные слезы. Выпал снег, побежали по двору вновь протоптанные дорожки, зальдились стекла окон. В морозном воздухе зимних ночей часто видел живописец, подходя к окну, огонь в окне настоятельских покоев.

Долги зимние ночи, коротки зимние дни. В свете вечерней лампы светел и радостен был лик Девственницы. Ты ли это, светлый, утешающий лик?

А игумен торопил. Он хотел, чтобы художник кончил свою работу к празднику Божией Матери Нечаянной Радости, к 9 декабря. Что дольше время шло, то все больше беспокоился игумен. Наконец в декабре, когда уже оставалось до срока всего дня два, он сам пришел к Полочанину.

— Покажи, что у тебя сделано.

Сел перед неоконченною иконою, смотрел очень внимательно. Покачивал головою. Видно было, что приводит его нечто в недоумение, но не умел сказать, в чем дело.

Наконец промолвил:

— Дал Господь тебе большой талант.

Кто-то сказал тихо:

— Где талант, там и искуситель.

Игумен нахмурился, оглянулся. Рыжий мальчишка стоял у дверей. Глаза его на миг пламенно сверкнули и опять спрятались за густую сень длинных ресниц, и голова была смиренно опущена.

Игумен опять обратился к иконе.

— Уже и не знаю, что сказать, — тихо говорил он. — По-моему, ничего ни прибавить, ни убавить нельзя. Только вот бы здесь.

И он осторожным движением руки указал на пречистые уста, но не нашел слова. И увидел Полочанин, что уста улыбаются слишком сладостно. Земная сладость, которую надобно погасить.

— Понимаю, отец игумен, — сказал Полочанин.

Игумен ушел.

— Друг мой, — сказал художник Дмитрию, — иногда и помолчать не мешает.

Дмитрий угрюмо молчал.

Полочанин омокнул кисть в киноварь и наверху иконы четкою, тонкою вязью вывел утешные слова:

«О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь».

Знал теперь отчетливо, что следует сделать с изображенным ликом, — успокоить улыбку чистых уст, углубить взор ясных очей. Но уже было поздно, темнело.

«Докончу завтра», — подумал Полочанин.

Темна и сурова зимняя ночь. Воет вьюга за окном, наводит тоску, сны тяжелые нагоняет.

В эту ночь не раз просыпался Полочанин. Чьи-то тяжелые вздохи слышались ему в ночной тишине и чей-то укоризненный шепот.

Только под утро заснул он крепко. Перед тем, как проснуться, почудилось ему, что коварный искуситель проник к пречистому образу и окутал его дымным пламенем. Пламенные кудри взвеялись, тихие шаги послышались, заслонилось чьим-то прохождением мерцание догорающей ночной лампады.