остальных (…) Каждый из нас смертельно болен жизнью, не желает лечиться и грезит о том, чтобы приступы нашей болезни были острей и почаще (…) Если радостный сон – это кража чего-то чужого, то счастливая явь – это кража себя у других (…) Есть лишь одна репутация, которую невозможно исправить, – репутация дуры. Все остальное легко отстирает удача (…) Мои книги лучше меня, потому что в них я умею быть хуже себя, хоть в это и трудно поверить (…) В каждый данный момент каждое данное “я” лишь временный квартиросъемщик в том “я”, которым мы были и будем, так что в каждом “сейчас” с нас взятки гладки (…) Мне стыдно. Стыдно признать, что не стыдно. По-настоящему стыдно не мне, а тебе: мерзости хуже на слух, чем на вкус (…) Бросают тех, кого любить дальше зазорно, а убивать еще западло (…) Пуля быстрее, чем слово: он взлетел, как на лифте, а я поднималась, ползя по ступенькам на брюхе (…) Мести достоин не тот, кто тебя презирает, а тот, кому презирать тебя лень. Мизандарову – лень (…) Бывших жен не бывает так же, как бывших чекистов. Мы всегда на посту и держим свой яд наготове (…) Нет никого чистоплотней заклятых убийц. У них даже уши собак накрахмалены. Замарать им постель – высшая доблесть и слава (…) Жена у Марклена красива, словно открытка из Ниццы: ни облачка, ни морщинки на небе, лишь белизна да лазурь. Без паспорта самое то. Считай, что смотался во Францию (…) Он подарил ей рабов и богатство. Ты подаришь ей рабство мгновеньем любви. Дальше все довершит уже время (…) Ты, конечно, не трус. Только этого мало, чтобы поставить смерть раком. Тут беспримерная храбрость нужна. Иначе нам Дашку не трахнуть (…) Если ты не готов, я пойму. Если нет, ты от меня не уйдешь, а сбежишь. Выходит, напрасно я про колени…

Когда она смолкла, мы оба пьяны были в стельку.

Утром я обнаружил, что свисаю с постели вниз головой, а мои затекшие ступни безуспешно ищут опоры в осипшем от храпа, затравленном воздухе. Жанна лежала, раскинувши руки и ноги, по центру кровати.

Сползши на коврик, я собрал себя в кучку, посопел ноздрей в апельсин и с отвращением вспомнил, что вот уже скоро неделя, как делю кров с брюнеткой. К утру завелось в ней три глаза. Два из них спали, а третий, свернувшись кудряшкой под носом, буравил меня из провала полураскрытого рта.

Я сварил кофе, долил коньяком и вернулся обратно с подносом. Жанна сплюнула “глаз” и отхлебнула из чашки.

– Ну как, ты готов?

Мне было плевать.

– Давай адрес.

– Что делать с охраной, решил? Тогда слушай сюда. – Она залпом допила свой кофе, подцепила ногтем гущу со дна и намалевала квадрат вкруг пупка, пририсовав мизинцем в углу крестообразный прямоугольник. – Ты полезешь в окно. Попадешь на крышу с соседнего дома. – Обвела в каштан свой сосок. – Я прикрою тебя изнутри. – Указательный палец уткнулся в пупок. – Заявлюсь к Мизандаровым в гости и пошлю одного из охранников за сигаретами. Затем вызову снизу второго и засыплю вопросами о системе слежения в особняке, мол, хочу той же хренью нашпиговать и нашу квартиру. Пока я отвлекаю качка, ты проникнешь через окно к ним в уборную и бросишь мне стрелку на сотовый. Звонок будет сигналом, что охранника можно уже отпускать. Дождавшись гонца, я возьму у него сигареты, а как удалится, стану искать зажигалку, наткнусь на духи в своей сумке и суну флакончик под нос мизандаровской клуше. Флакончик будет с эфиром. Когда Дашка заснет, я уйду. Дальше дело уже за тобой. Постарайся управиться к вечеру: ровно в одиннадцать стража проводит обход. Если Марклен верен прежним привычкам, его костоломы обыщут шкафы, перероют все ведра для мусора, перетряхнут бельевые корзины, исколют отдушины спицами и не преминут заглянуть в очко унитазу. Спрятаться там будет негде.

– А как выбираться оттуда?

– Это уже забота не наша, а Дашки. Пусть оплатит смекалкой свое удовольствие. И свой оглушительный стыд.

План был более-менее ясен. Оставалось неясным, зачем оно мне.

Молчание мое Жанна читала так бегло, будто писала его моей же рукой.

– А больше и некому, Вань, – засмеялась она и захлопала веками. – Кто ж тебе виноват, что доселе не лазал в окна к девицам! Пора наконец-то дополнить портрет Дон Жуана. – Спрыгнув с кровати, она прижалась ко мне животом и попыталась стереть свой чертеж моими губами. Получилось не очень. – Если честно, на размышления нет времени: встреча назначена на три часа, а первое слово дороже второго.

Со стены забил молоточками полдень. Я снял с себя Жаннину грудь и поднялся.

– Пойду снаряжаться на подлость.

– Дьявол в помощь. Гляди-ка, и дождь прекратился. Погодка для бесов как будто бы летная. Чтоб не штормило, глотни “алка зельтцер”.

Она лучилась от счастья. Несколько странно для человека, подвергшего риску свою дорогущую задницу. На истерику это было совсем не похоже. Это было похоже на скорый триумф. Я заподозрил неладное. Спинным мозгом почувствовал, что финал пьесы близок: меня так долго писали, что под сурдинку и вовсе списали с подмостков. Оставался последний, самоубийственный выход на сцену. Если по замыслу драмы Мизандаров – мой Каменный гость, то пнуть мне его не то что там шпагой, а даже коленкой не светит, раньше меня укокошат его шкуродеры.

Покуда лежал за кулисами, наслаждаясь пушистой водой, смерти я не боялся: коли не слишком уверен в том, что живешь, трудно поверить, что ты вдруг возьмешь и умрешь.

Без пятнадцати три я уже прохлаждался на крыше, продуваемой всеми ветрами сердитого октября. В три ноль восемь, продрогнув, я втиснулся брюхом в окно, отвязал, кусаясь, канат от ремня и забросил обратно на крышу. В три ноль девять, растопив сосульки из пальцев, я набрал номер Жанны и после гудка отключил телефон. В три двадцать, услышав, как щелкнул замок, ступил в коридор, где отсчитал одну за другой пять дверей. Повернув гриву бронзовой ручки, очутился в просторной гостиной, разметавшей хрустальные искры по лакированным лужицам тишины, охраняемой свитой золотистых мундиров обивки. За кривоногим диваном, на кривоногом столе возлежал золотистый затылок, обращенный ко мне светлой шерсткой подбоя; под ним, сунув пальцы в ковер, рисовала кошмары рука. Вторая спала, прикрывая лицо гладким тылом ладони. Такой вот сурдоперевод с языка застенчивых грез на язык соблазняющей беззащитности.

Жанна отнюдь не лгала: Дарья была чертовски красива, а во сне – так еще и умна. Меня охватило желание раньше, чем я перенес трофей на кровать (третья дверь по коридору направо, потом дернуть шнурок и зашторить окно). Я проворно разделся, подробно раздел свою жертву и подсобрал с цветка его шелковистые запахи. Дарья упорно не приходила в сознание и оставалась лишь гибким, но несговорчивым телом. Невпопад вращая зрачками под лепестками запертых век, она шевелила бесшумно губами, словно спеша оправдаться перед своею приметливой слепотой.

Худо-бедно, мне удалось добыть стон из ее большеглазой груди.

– У тебя нос холодный.

Больше она ничего не сказала. Я смотрел, не моргая, в лазурь и вспоминал про Ривьеру, где в точности, как по прогнозу, царил полный штиль.

Не знаю, сделал ли Дарье я стыдно, но содеяно нами было достаточно, чтобы изгнать стыд из спальни врага навсегда. Все то время, что мы начищали рога палачу, супруга его была неуемна, но по- супружески сдержанна: обмотав голову простыней, она заслонилась незрячестью, так что могла б под присягой поклясться, что никаких непотребств в алькове своем не видала.

Только стемнело, на простыне чернотой проявилось пятно. К восьми оно доползло ото рта до овала ходившего ходуном подбородка. К десяти захватило разводом извив перевязанной шеи и вытекло каплей на кожу. Поддев пальцем кровь, я проверил догадку на вкус.

– Ты прокусила губу.

– Это чтоб не кричать, когда глохнешь от собственных криков, – объяснила она и сорвала с себя простыню. – Спасибо тебе за подарок. А теперь – извини. Я дико устала. Хочу принять ванну.

Она была очень спокойна. Меня это задело.

– Ты так говоришь, словно часто ему изменяла.

Она усмехнулась:

– Почти каждый день. Сколько будет за наши пятнадцать лет брака?