случайности.) 5. Но пишу я тебе совсем не поэтому.

Между двумя этими заключениями противоречия нет. Объясню почему. Если не возражаешь, давай дальше без пунктов.

Ты не все еще выпил? Так наполни стакан, пока я схожу за своим. Теперь можем чокнуться. Ну, чтоб ты сдох, патриот!

Не знаю, имел ли ты обыкновение почитывать в интервалах между утехами мой последний роман (надо же, в самом деле последний. Вот ведь свинство!). Рукопись я оставлял приманкой посреди стола. Страшно хотелось назначить вас первыми ее читателями – одновременно страстными и пристрастными. Нет ничего чудовищнее, чем эгоизм литераторов. Фактически он заменяет нам честь.

Предположим, что рукопись ты не читал (с тебя станется!), а жена моя не успела пересказать тебе содержание. Тогда вот оно в двух словах: роман – детектив, но весьма необычный. На протяжении трех сотен страниц персонажи тем только и заняты, что убивают друг друга, причем строго по очереди. Следователь тоже не отстает: он-то и ставит финальную точку, убивая убийцу убийцы убийцы убийцы убийцы. Лихо закручено, а? Разумеется, все это безупречно и вкусно написано. У меня самого слюнки текут, когда я берусь перечитывать текст. Советую с ним ознакомиться. Не скрою, мне будет приятно пронять с того света соперника, пробудив в нем бессильный восторг. А когда у тебя дойдут до этого руки (замечательное выражение – «дойдут руки»! С детства мне нравилось. Благодаря ему я научился ходить на руках и видеть мир перевернутым. Собственно, это умение и определило выбор мною профессии), не поленись уделить внимание фигуре того самого следователя, что «по чистой случайности» носит фамилию Смертин, а в придачу к ней – старый задрипанный шарф, похожий на использованный подгузник. Такой вот символ, значение которого станет понятно тебе совсем скоро, но намек ты, думаю, уловил: петля, Дон, давно ждет меня, и я с ней вполне подружился.

Слава Богу, я управился вовремя, а потому завершаю лихой роман с жизнью смертельной улыбкой. Измена Марии в чем-то даже мне помогла: я ухожу полон сил и удаляюсь к тому же мужчиной (пусть и несколько опозоренным, зато успевающим отомстить. У каждого из нас свои рога, приятель. Я под свои решил отрастить и копытца. Этого ты не учел). Кто-то когда-то сказал – если, конечно, сказал не я сам, – что из мужчины старость, дай волю, неизбежно делает женщину. Да еще и уродливую.

В последнее время я подметил такую беду: стоит мне задержаться на зеркале взглядом, как мое избалованное тщеславие начинает брезгливо ежиться и роптать. С недавних пор на всех фотографиях, запечатлевших мой профиль, в том месте, где щеки мои примыкают к ушам, пролегают глубокие складки. Из-за этих внезапных борозд лицо похоже на маску, которую даже меня так и тянет сорвать. Ничего не поделаешь: с определенного возраста наши снимки всегда старше нас. Потому что стареют быстрее.

Лет пятнадцать назад, когда еще был убежден, что умру, как положено – утомившись ронять челюсть в суп, – сочинил я себе эпитафию: «За ним не поспевал никто, кроме преуспевающей старости». Но старость за мной теперь не поспеет: есть вещи страшнее нее…

Роковой свой вердикт врач вынес полгода назад. Тогда-то мой детектив и надел на шею подгузник, а заодно обзавелся фатальной фамилией. Дружба с доктором и щедрое вознаграждение молчаливых трудов его обеспечили моему конфузливому диагнозу подобающую конфиденциальность. Когда стало известно, что операцию проводить уже поздно, а терапия даст мне отсрочку всего-то на несколько месяцев, я принял решение ничего Марии не говорить. Берег ее нервы. А впрочем, к чертям лицемерие! Я лишь хотел обеспечить покоем свой кабинет – хотя бы на то короткое время, что в нем торопливым жильцом поселился роман.

Вопросом, люблю ли жену или только терплю и жалею, я и прежде особо не мучился. Теперь же и вовсе глупо мне отвлекаться на сентиментальные мелочи.

В защиту свою сообщу, что в общем и целом был я хороший супруг – озлобленный, но незлобивый. Мрачный, зато остроумный. Грубый, но нежный. Громкий, но теплый. Эгоистичный, но щедрый. Ну и, конечно, заботливый и равнодушный – в почти идеальной пропорции. Чтобы тебя полюбили, больше ведь ничего и не нужно, кроме как это – быть заботливым и равнодушным. Мне казалось, меру я соблюдал. Непростительная ошибка: я упустил из виду сопутствующие обстоятельства. Как-то забыл, что Мария уже пыталась сбежать (в тот же день притащилась назад, а я притворился, что не заметил ее вопиющего исчезновения). Попытка бегства для женщины – что кровь человечья для суки: распробовав раз ее вкус, собака становится волком, а тот, как известно, все в лес смотрит.

Лучший способ возненавидеть любимого – влюбиться в другого. Так Мария и сделала. Признаться, нынче я этому рад. Во-первых, все то же злорадство: стоит мне умереть, и наша с тобой рокировка становится неизбежна – любить мертвых можно лишь беззаветно. Точно так же, как ненавидеть живых. Во-вторых, оставаясь вполне подлецом, я могу напоследок сыграть в благородство.

Развязка близка. Сейчас объясню.

Бутылка пуста, в стакане – на донышке, перехожу к завещанию.

Собственно, вот оно: обрекаю тебя понимать и молчать. И предостерегаю от выводов о твоей персональной причастности к моему уходу из жизни. Уйми ты тщеславие! Не верь, когда говорят, что писатель покончил с собой из-за предавшей любви. Она для него все равно что потухший костер для туземца: всегда разведет себе новый – был бы трут подходящий! Также не верь, если будут твердить, что прозаик покончил с собой от бесчестья. Это тебе не поэт; позором его не проймешь. Не верь, но делай старательно вид, будто веришь. Вот, пожалуй, и все завещание…

Теперь – бонус (срамная тайна болезни).

Диагноз – в очко: колостома. У меня, друг Иван, рак ректума в очень запущенной стадии. Чтобы было понятней, представь, будто в сфинктер тебе запускают клешню и она продирается выше, пока потроха не захватит. Изъять ее можно разве что вместе с кишкою. Досадно, но справедливость меня вынуждает признать: смерть подкралась ко мне через жопу. Достойная гения смерть, что уж тут говорить! Еще пара недель, и мне бы пришлось совать в штаны памперс.

Щекотливое дело – выбор приличной кончины. Но именно этот момент подарил мне возможность стать самому персонажем, не перестав быть творцом.

Итак, находясь в трезвом уме и твердой памяти, постановил я отдать предпочтение петле: как-то привычней для нашего робкого брата. Опять же, Венеция!.. Вскрытия, полагаю, не будет: черкну им записку. Ковыряться ножом в моем брюхе они не посмеют. Как-никак Фортунатов – знатный в Европе синьор. Вот когда пригодилась мне слава! Чтобы устроить по собственной воле из смерти своей карнавал.

Марии о маскировке – ни слова! Пусть лучше тешит себя беспредметной иллюзией о своей решающей роли в моей трагичной судьбе, чем осозна?ет, бедняжка, насколько не очень была мне нужна. Есть и вторая причина – сугубо приватного свойства, – из-за которой я б не хотел посвящать жену в свой недуг. Но это уже, извини, не для твоих посторонних ушей.

Вроде все. Пора и прощаться. Если кому я сейчас и завидую, кроме шести миллиардов живых, так это тебе, паразит! Прими засим последний наказ: люби за меня, без меня и, что еще хуже, вместо меня. Все равно ничего другого ты толком и не умеешь.

По моим беглым подсчетам, у меня остается с десяток часов. Как полагаешь, достаточно, чтобы внушить себе, будто смысл жизни проявляет себя единственно в некрологах? Что-то я сомневаюсь. Есть подозрение, что скорбь – всего только высшая форма двуличия, а значит, меня очень быстро забудут. Забудут охотно и хором, словно меня на вашем долбанном свете и не было.

Что ж, поделом Фортунатову! Человечек он был так себе и, если честно, немногого стоил.

Тем ценнее его бесценные книги.

А теперь – идите-ка на хер! Ты, она и шесть миллиардов живых. Отрекаюсь от вас со священным злорадством. Обрекаю всех вас на невыносимость любви.

В этом М. Ф. обитал Мефистофель. Я набрал телефон и сказал:

– Ты, возможно, права.

– Смирение – вот что мне нужно, – ответила молодая вдова. – Послушница – это мне очень подходит. Я же только и делаю, что все время слушаю, слушаю, слушаю… А там буду слушать его одной лишь