я сам себя. И отвечал: вот хрен тебе! А ничего! И старался припомнить, какое сегодня число.
Казненным вампирам, чтоб не кусали покойников, в рот забивали кирпич. Недурственный способ заткнуть глотку прошлому, думал я, затыкая свою стейком под перечным соусом. Жить, чтобы есть, и есть, чтобы жить, – древнейшая, в сущности, формула счастья для несчастливых людей.
Бывало, Жанна срывалась на крик:
– Да сколько же можно! Еще немного, и станешь похож ты на борова, у которого сердце в желудке, а желудок – так тот вообще вместо сердца. Тебя все труднее любить. Ты такой правильный, что подмывает тебя придушить.
– Квартиранту пора уходить? – спросил я, когда надоело не слушать.
– Пора возвращаться. Черт бы побрал тебя, Дон! Что с тобой?
– Госпоже мало секса?
– Мало тебя. И в то же время тебя слишком много. Смешно: Дон Жуан – домосед!
– И что предлагаешь мне делать?
– Очнуться. Завыть. Зарычать. Выблевать сало из сердца. Кого-нибудь охмурить. Быть собой, а не тем равнодушным паршивцем, кому все равно, каким быть.
– Хорошо, – сказал я. – Координаты и цель?
– Не юродствуй.
– Гони меня в шею. На твоем месте я бы, наверно, прогнал.
Она разрыдалась. Все б ничего, кабы не было это впервые. Я собрал чемодан.
– Ты куда?
– К Фортунатовым. Мария оставила ключ. Поменяю на время обложку.
– Чтоб доказать, что ты сволочь?
– Ты это и так поняла – когда вынимала из хахаля кнопку.
– Бедная Клара, – вздохнула она.
– Неужели?
Она сокрушенно кивнула:
– Я подумала, если вернуться назад, может, все повторится.
– Не ожидал от тебя такой глупости.
– Если честно, то это отчаяние, Дон.
Мы помолчали. Мы были настолько чужими друг другу, насколько бывают лишь близкие люди, когда попадают в капканы тоски. Той ползучей и сучьей тоски, чьи корни насквозь отравлены правдой. Я попытался засунуть ей в глотку кирпич:
– Самое время завести нам собаку. Или, может, ребенка?
– Будь ты проклят!
Она запустила в меня телефон. Я еле успел уклониться. Потом положил чемодан на ковер и направился к бару.
– За победу!
– Кого и над кем? – насторожилась Клопрот-Мирон, однако бокал свой взяла.
– Дон Жуана над Доном Иваном.
Мы выпили. Жанна – до дна.
– Ты-то сам как считаешь, почему у него не бывает детей? – спросила она.
– Потому что ему триста лет. Потому что Жуан сукин сын. Потому что писатели суки.
– Он никого на свете не любит. Вот почему Дон Жуан – сукин сын. И вот почему его любят все. Даже писатели. Особенно суки.
– Мне остаться?
– Как хочешь. Только сегодня не уходи.
Я кивнул.
– Если уйдешь, я поползу за тобой на коленях.
– Не уйду.
– Признайся, ты терпишь меня или все-таки чуточку любишь?
– Я твой терпеливый любовник.
– Когда ты уйдешь, я тебе отомщу. Сотворю такую подлючую подлость, что ты пожалеешь. А сочинять я умею.
– Заметано. – Я подобрал телефон. – У тебя на мобильнике чей-то звонок. Алло? Да. Здравствуйте. Передаю.
Свирепо вращая глазами, Жанна съездила мне по плечу.
– Ай! – айкнул я.
– Слушаю, – голос Клопрот-Мирон источал мед и яд. Кулинар во мне поднял брови: оба ингредиента были замешены в идеальной пропорции. – Случайно нажала на клавишу… Чем? Репетирую роль… Моя новая пьеса… Как всегда – про страсть и про власть… Дежурная вычитка с режиссером… Фамилия? Чемоданов. Я ему тоже твержу, что пора надевать псевдоним… Ну что ты! Ваня совсем не ревнует… Приглашу непременно. Не пропадай. Целую, милуся. Пока.
Отключившись, она закатила глаза.
– Кто это был?
– Дашка Московское Радио. Сейчас разнесет. Напрасно я про колени. – Вдруг ее осенило: – Я мигом!
Подхватив телефон, она скрылась в спальне. Я вылил в фужер остатки вина и потащился к окну. Октябрь вовсю транслировал осень – близоруким и мокрым экраном стекла. По нему царапал иголками дождь. Что тебе-то с того, спросил я себя. И ответил: а ничего!
Жанна вышла из спальни другим человеком. Теперь она излучала энергию и задор – такими себя проявляют в миру лишь грандиозные замыслы да мелкотравчатые паскудства.
– Координаты – Остоженка. Цель – дрянь. Отымей ее так, чтоб ресницы посыпались. Чтобы пломбы попадали и чтобы язык отвалился. Язык – это главное. Сделай ей очень стыдно, Дон, а то я умру со стыда! Как говорится, клин клином…
– Плюнь. Что она может? Растрезвонить про нашу размолвку? В этом городе половина супругов каждый день упражняется в спарринге, развлекаясь боями без правил.
– Ты не понял. Дарья – жена Мизандарова.
– Что ж, сочувствую ей. Но как-то не вижу причины…
– Мизандаров – мой бывший муж. Гражданский, конечно. И бывший. А у нее – настоящий. Проштампованный и награжденный потомством. Разницу чувствуешь?
Я промолчал. Возможно, это не лучший способ выражать свое отношение, зато один из самых красноречивых.
Жанна уселась в кресло, закинула ногу на ногу и стала болтать туфлей, позабыв, что туфли сняла.
– Спрашиваешь, как я могла? – Я не спрашивал, но объяснению это не помешало. – Советую вспомнить про Клопову. Девчонку из города Сальск, у которой к моменту приезда в Москву было триста рублей, спертых у пьяного отчима, два платья, украденных у подружки, и два нелегальных аборта (занесем их в графу уворованных жизней). Из своего в багаже набиралось всего ничего: жажда быстрой, отчаянной славы и призвание врать. То и другое вело прямиком к Мизандарову. Как бы кролик ни рыпался, он всегда попадает удаву в разверстую пасть… Мне продолжать или возьмешь чемодан?
– Продолжай, если не можешь на этом закончить.
По мере того, как вскрывались подробности грехопадения, я ее все больше, все гаже жалел: история Жанны была квинтэссенцией пошлости, спасшей от гибели Клопову, но угнетавшей до колик Клопрот- Мирон. Если писателя делают стыд и презрение к себе, Жанна могла бы пополнить ряд гениев. Каскад афоризмов, в котором топила она свой позор, изобличал скорее упрямство гордыни, чем смирение раскаяния:
– Надо пойти по рукам, чтобы попасть в хорошие руки (…) Нет ничего аморальней морали. Та еще шлюха! За снимок в журнале отдастся любому козлу (…) Грехов у меня – что марок в альбоме. Их я сменяла на состояние и достояние вроде тебя (…) Когда торгуешь собою, главное – не продешевить, продавая всех