Я прикинул в уме:

– Приблизительно пять тысяч раз.

– Грандиозно. Жалко, не доходило до дела.

– Выходит, я первый?

– Тебе это льстит?

– Не после пяти тысяч раз.

Дарья пожала плечами. Я видел, что ей все равно. Выдержка не лица, а портрета. Права была Жанна – ни крапинки, ни морщинки, ни тени. Припухлость на нижней губе сойдет, если надо, за герпес. Прямо Снежная королева! Не лицо, а белая крепость из свежезалитого льда.

Оно оживало лишь в зеркале. Когда Дарья, выплыв лебедем из обмельчавшей постели, на хрустальных ногах прошествовала к трюмо, статуэткой присела на пуфик и подобрала скучающим жестом расческу, лицо ее преобразилось. Не гримасами – чем-то внутри, куда путь посторонним заказан. Можно сказать, что Дарья в своем отражении жила. Вне него застывала в посмертную маску. Вот отчего она закрывала лицо: не хотела встретиться взглядом с тем единственным соглядатаем, кому только и хранила по-настоящему верность и чьему взору вверяла свой подлинник. Получалось, овладел я сегодня не женщиной, а стылым, фальшивым подобием ее, которым она дорожила постольку, поскольку оно помогало ей прятать оригинал.

– Завяжи на ботинках шнурки и иди. Охраны не бойся: я им позвоню и скажу, что на первый раз их прощаю. Заодно пригрожу, что, если прошляпят вторично, пожалуюсь Марику. Встреч со мной не ищи. Пожелаю сама – откопаю из-под земли. Наташке своей передай, пусть не балует с огнем. Одно мое слово – и Лёня костер ее кровью потушит.

– А кто такой Лёня?

– Марклен. Он же Марик. Он же отец моей дочки. Четырнадцать лет. Амалию трогать не смей. Спасибо заранее за понимание. И остерегайся Клопрот-Мирон. Я могу ошибаться, но, по-моему, тебя она любит больше, чем ненавидит себя.

– С чего ты взяла, что она себя ненавидит?

– Бросает тебя в объятия злейшей врагини. Упаси тебя Бог показать, что со мной было лучше, чем с нею. Довольно, что я о том знаю.

Шагая пешком по промозглой Москве, я набрал Жанну, доложил, что задание выполнил. План сработал безукоризненно, если не брать в расчет зеркала и то обстоятельство, что с женой Мизандарова спать мне понравилось больше, чем с Клопрот-Мирон (проверено позже в ту ночь по горячим следам). И это притом что Дашка Московское Радио занималась любовью со мной без лица…

Почему ее так прозывают, я понял на следующий день.

С утра в нашей квартире не смолкал телефонный трезвон. Вся столица взахлеб обсуждала пикантную новость: у жены Мизандарова положительный тест на краснуху. Среди тех, кто мог с ней встречаться в последние пару недель (почитай, пол-Москвы!), затеялась паника. Громче всех били в набат старые девы и молодые беременные. Те и другие приводили тревожные цифры по врожденным порокам, напирая на катарактуи миокардит. Сильный пол с беспокойством ссылался на то, что эта зараза бьет нашего брата в основном ниже пояса.

Как назло, на вечер давался прием в Спасо-Хаусе. Не посетить посла США в его резиденции было дурно, но не более чем подцепить подлый вирус, да еще за пределами родины. Большинство приглашенных, сплотившись на почве патриотизма, решило дилемму в пользу домашней отсидки. Мы с Жанной накушались водки и отправились на прием.

– Что вынес, не таясь, на острие копья, нет смысла прятать от чужого чиха, – рассудила моя опекунша. – Занести врагу вирус – не вынести. Коли покроемся сыпью, так хоть прослывем героями у коммуняк.

Мы так надрались, что болтали с американским акцентом покруче хозяев. Учуяв наш разудалый амбре, супруга дипломата нервически сморщилась и переключилась на новых гостей.

Избегать нас у нее получалось недолго. Спустя час, заплутав в полупустынной гостиной, она набрела на нашу компанию. Находясь в растрепанных чувствах из-за постигшего раут фиаско, она шипела зрачками из-под расплавленных линз и глотала дрожащую минералку, рискуя вот-вот подавиться гордыней. Между нею и нашим весельем бултыхался студнем таявших льдов океан. Даже сквозь толстый туман, разделявший его берега, было видно, что кошелка мечтает удрать в казенную спальню, чтобы побиться в истерике. Но красноречие Жанны и моя обходительность творили в ту ночь чудеса, так что старушка отбросила вожжи и принялась нагружаться спиртным не слабее ковбоя в салуне, а под конец так расслабилась, что забыла ладонь у меня на бедре.

Жанна держалась стоически и почти не скандалила, если не придираться к тому, что коверкала блюзы фрачному негру за фрачным роялем, насаждая мизинцем по клавишам кляксы. Неприятности наши затеялись после того, как Клопрот-Мирон уронила сережку в бокал. Сочтя неприличным лезть туда пальцами, она решила испить до дна жидкость, но переборщила в старании.

Задача, видимо, усложнилась. Добывать драгоценность Жанна решила, не сходя с места, для чего заприметила чашу червленого серебра у стены. Склонившись над ней, она сунула два пальца в рот. Гостям это не очень понравилось.

Когда на Жанну надели наручники, помощник посла потрепал меня по плечу и проинформировал, что лимузин уже подан к крыльцу.

– Сумасшедший дом какой-то, – посетовал он, вынося за мною в руках еще теплые туфли Клопрот- Мирон. – Третий случай алкогольного отравления. Многовато за вечер! Как пить дать, магнитные бури. – Он выкашлял аккуратный смешок. – С вашего позволения, дальше я не пойду. Мой бронхит не любит дождя. Рад был познакомиться.

– Ми ту, Джим, – сказал я и сунул туфли под мышки.

Лимузин уже тронул и катил по дорожке к воротам. Я догнал его и постучал по крыше черного кузова, призывая водителя осадить.

Бузотерка мирно похрапывала, спрятав от меня лицо за ухо подголовника. С запястий уже сняли наручники. Я положил туфли ей на колени, уставился в прыщавое от капель окно и бередил, как болячку, воспоминания.

Вспоминалась мне разве что Дарья, которой я так и не овладел, хотя столько раз овладел ее телом, что теперь она овладела мною, как наваждение. Я покосился на спутницу. Впервые за несколько лет нам с ней было не по пути. Только другого пути у меня еще не было – так бывает, даже когда по нему уже едешь вовсю.

– Адрес она вам назвала? – спросил я шофера.

– Мисс его написала, – он потряс блокнотным листком.

– О'кей, – сказал я, слегка удивившись этому “мисс” вместо “миссис”, потом отвернулся, опять вплыл в стекло, полежал в нем ничком (лупоглазый утопленник), постепенно истаял лицом и потерялся душой.

Потом – вялая вспышка и кадр: она стоит, расставив ноги, перед французским окном, уцепившись руками за раму, – пока еще силуэт, но уже много значащий: спасительный пластырь, залепивший большой буквой “Х” слепому и хворому свету похмельные раны. На круглой физиономии солнца нет ни кровинки (то ли солнце, то ли луна). Землистое, бледное солнцелунье висит прямо над головой и мешает мне разглядеть очертания судьбы, когда та оборачивается, топает каблуком, подбирает изгибом предплечья невидимку груди, целится пальцем в меня и произносит:

– Эй, вы! Внимательно слушайтесь, пока снова живой. Я побила вас ночью доски. Если мало, буду резать ножом половинки. Мотайся домой поздорову. Иди васикваси как миленький. Я хорошо говорю?

Я нащупал громадную шишку и взвыл. Силуэт испуганно ахнул.

– Ну и боль! Грохочет, как поезд в туннеле. Вы что, проломили мне череп?

Силуэт покачал головой.

– А болит, словно мозги вышибли. Лучше снова закрою глаза и буду считать, что еще не родился.

– Скорее умер не с той ногой, – съязвила она. – Рожайтесь себе сколько влезете, только не здесь.

– Погодите. Я где-то вас видел?