Создатель сам пустится наутек с разоренных вами небес. Его позор запечатлеют ваши дотошные телескопы, газеты наутро представят подробную траекторию Господнего низвержения, а предприимчивые коммерсанты займутся устройством экскурсий к Эпицентру Крушения Веры. Параллельно с курсом “вперед от свиньи” вы двинетесь курсом “назад к Сыну Божию”. Как бы церковь тому ни противилась, а кому-то из тысяч Иуд удастся добыть с плащаницы образцы святой крови, и тогда уж начнется такое, что кресты с храмов градом посыплются. Пробирками будут трясти до тех пор, пока Иисус не размножится в нужном количестве, чтобы лично читать свои проповеди в каждом соборе и церкви. Не за горами конкурсы “Христос такого-то года от Рождества Христова по старому стилю”, а победителям станут вручать золотой терновый венец…

– Прекрати, – рассердилась она. – Это пошло и гадко.

– Зато абсолютно бесспорно. Вот и ты затыкаешь мне рот, но не споришь.

– Спорить с тем, кто стремится лишь спорить, бессмысленно. Кровь и плоть Ииуса – еще не Иисус. Это лишь оболочка и копия. А истина – это всегда только оригинал.

– Демагогия! Жаждущий веры чрез ваши догматы погружается в бездну неверия – вот тебе истина. Не вводи меня в бешенство, дева!

– Ничто не бесит атеиста так, как его неумение верить.

– А ты научи.

– За час сделать то, что сам ты за жизнь не сподобился? Не смеши.

– А ты не сдавайся. Попробуй. Приоткрой в себя дверь. Поделись сногсшибательным фактом.

– Фактом? Пожалуйста: протяженность нервов взрослого человека составляет семьдесят пять километров. Ты умудрился издергать мне все.

Остаток дня я старался их только разглаживать. Анна дулась, но таяла. Перед тем, как лечь спать, вдруг спросила:

– Надеюсь, ты не страдаешь партенофобией?[4]

– Погоди. – Я выудил с полки словарь, прочитал толкование, вернул том на место и честно ответил: – В разумных пределах.

В ту же ночь Анна мне отдалась.

Утром я сбегал в церковь.

Днем мы занимались любовью весь день.

Вечером поняли, что это не вечер, а ночь.

На рассвете уснули, чтобы подняться уже на рассвете.

– Если так пойдет дальше, мы умрем с голоду, – улыбнулась мне Анна, когда я, чуть она распахнула глаза, поймал ее снова в объятия.

– Если так пойдет дальше, мы никогда не умрем.

– Какое сегодня число?

– Третье января.

– Три дня, как мы муж и жена. И три месяца, как ты меня любишь.

(На них ушло у меня тридцать лет подготовки.)

– Почему я тебя не ревную? – спросила она через день или два. – Тебе не обидно?

– Не очень. Ревнуют лишь то, что по праву твое, но как бы не до конца. Я – до конца. И весь навсегда в твоем сердце. Вот почему ты меня не ревнуешь. Как ревновать свое сердце к себе?

– А ты? Хоть немного ревнуешь меня?

– Я ревную тебя, потому что ты меня не ревнуешь.

– Стало быть, ревность – это когда поселился в сердце другого, чтобы другой поселил свое сердце в твоем?

– Ревность – это когда у тебя достаточно сердца, чтобы вместить туда целиком себя в чужом сердце, только чужое вселяться не очень торопится.

– Я поняла. Ревность – это любовь, которую портит жилищный вопрос. Хорошо, что я не ревную.

– Но любишь?

– Мне кажется, да.

– Кажется? Кажется, где-то видел я нож. Ты пока отдохни, а я быстренько сделаю в ванной сепукку.

– Помнишь, что говорила тебе директриса в приюте? Что ты плод любви. Ну а я продукт нелюбви. Так что будь снисходителен.

Тут нужны разъяснения. Стоит вкратце поведать историю ее полоумной семейки. Не корите за качество изложения: жизнь сплошь и рядом черпает сюжеты из похлебки грошовых романов.

Как вам такое начало? Знатный род, обедневший настолько, что потомкам его остается облизывать масло с портретов насупленных предков, решает связать себя узами брака с голодранцами громкой испанской фамилии. Отчаявшись обеспечить союз своей чести с чужими деньгами, обе чести (обделенные красотой еще больше, чем приданым или наследством, а на такую затравку деньга не клюет) принуждены обручить меж собой две гордыни.

После скромной и чопорной свадьбы родители, вытряхнув крохи монетного звона из кошельков с вензелями, отправляют своих окольцованных отпрысков в путешествие по странам Магриба. Переплыв Гибралтар на пароме, новобрачные сходят на берег с шестью чемоданами и заготовленной медью, на которую сразу же открывают охоту ватаги ухватистых боев. Север Африки на Африку мало похож, с облегчением признаются молодожены друг другу и время от времени даже держатся за руки. Они осваиваются с новой обувью, острыми блюдами и белыми балахонами, в которые облачаются молчаливые призраки, чтобы рядиться людьми в этом белом придатке песков. В гостиницах первым делом приходится проверять наличие в номере умывальника, а по ночам под морзянку клаксонов молиться на вентиляторы. Здесь, конечно, совсем не Испания, но иногда весьма мило: милые ослики прядают мило ушами. Торговцы с милой улыбкой обмишуривают туристов и мило хохочут, уличенные теми в обмане. Близорукие комнатки в дальнозорких отелях пахнут пряностями и пустыней – так же, как чай по утрам, подаваемый с кальяном и сладостями. Если не раздражаться по мелочам, тараканий шорох почти незаметен, а визгливая ругань возчиков с продавцами воды под окном отвлекает от утренней скуки. Экзотичность маршрута не гарантирует подобающего комфорта, зато с лихвой окупается дешевизной вояжа, утомиться которым новобрачные не успевают. В Танжере их застает телеграмма, оповещающая, что они сделались старше на целое поколение. Жестянка “сеата” разбилась в лепешку, врезавшись в молоковоз на обратном пути из Севильи (родового гнезда жениха) в Памплону (родовое поместье невесты), где квартет пращуров собирался отпраздновать день рождения тещи. Так, в течение одной лишь недели молодым удается жениться, лишиться невинности, зачать ребенка и осиротеть. То, другое и третье совершается ими без всякого пыла. Акт четвертый они принимают как кульминацию первых.

Молодой какое-то время снятся кошмары про кровь с молоком. Они ползут по асфальту рекой, переползая из месяца в месяц, так что когда рождается Анна и акушерка, похлопав младенца по попке, ликует: “Полюбуйтесь на это пухлое чудо! Чем не кровь с молоком?!” – с роженицей случается срыв. В итоге малышка отлучена от груди прежде, чем ее вкусила.

Пока дочь подрастает, мать убывает. Сначала она лишается пальца, отчекрыжив фаланги дверцей такси. Потом – мочки уха, откушенной фаворитом ротвейлером, поплатившимся жизнью на заднем дворе (как человек чести, отец Анны не мог не воздать по заслугам обидчику, кем бы тот ни был, если только он не был самим отцом Анны). Потом следует очередь глаза: его мать теряет, напоровшись на лыжную палку супруга. Отныне к услугам гостей стеклянный протез (взгляд такой ледяной, словно примерз навсегда к той лыжне, поясняет мне Анна); для домочадцев по-свойски – повязка пирата. Потом настает черед скальпеля: мать забирают в больницу, где отнимают левую грудь, а спустя год – и грудь правую с горстью вызревших метастаз (месть за дочь, думаю я, за украденное молоко; никакая не месть, поправляет вслух Анна, а испытание – для меня: смогу ли ее полюбить за страдания… не смогла). Потом мать падает с лестницы, повреждает три позвонка и обзаводится хромотой. У нее вырезают кисту, желчный пузырь и аппендикс. Все чаще в тарелочке с тапас она оставляет какой-нибудь зуб. Ее худоба напоминает прозрачное платье скелета. Мать столько курит, что ей удаляют и легкое. Она так худа и уродлива, что превращается в минималистский шедевр. Пока вянет жизнь, смерть цветет в ней размашистой графикой и с каждым днем хорошеет. Мать харкает кровью, а перед самой кончиной, чтобы заткнуть глотку кашлю, просит подать