гноем сочившиеся и построили-таки кое-где дома каменные, прочные, дома-крепости… Пусть и на немецкий, на лефортовский, на иностранный манер… Все лучше, чем эта деревня проклятая!.. Ненавижу ее!.. Все лучше, чем этот город – то ли город, то ли деревня!.. Ненавижу и его!.. Уж лучше Лефорт, пусть он и трижды чертом окажется!..

– А Сталин-то тут при чем?!.. – удивился Лазарь.

– А-а, все одно – нерусский человек! Иосиф Джугашвили! – махнул рукой Совиньи. – Люблю его… Без таких, как он, – мрак и уныние!.. Дух в нем был особый, нездешний! Люблю нерусских людей, что в России живут. Люблю!

– А-а-а… – вдруг между тем начал догадываться Лазарь. – Совиньи, я понял, отчего ты мне все это рассказываешь!.. Прозвище-то у тебя, как у Лефорта!.. Как у колдуна!.. Колдовское это прозвище!.. Оно и верно, к чему бы это тебе, будь ты добрый крещеный человек, прозываться ни с того ни с сего французским прозвищем?! Не француз ведь ты!.. Наш, деревенский!.. Вон как воняет от тебя!.. От французов-то так, небось, не воняет!.. Ты сам, небось, чем-нибудь таким, чертовским, занимаешься!.. Веришь, нет, только не серчай, но если бы тебя Свиньей прозывали, я бы тебя больше любил… Совиньи… Лефорт… Не-ет, бежать!.. Бежать!.. Гиблое место! – проговорил Лазарь и опять принялся вставать из-за стола.

– Да, ты точно не врешь, когда говоришь, что тебя доской ушибли!.. – вновь силой усадил его обратно Совиньи. – А если еще про свинью скажешь – как муху тебя… Много я таких, как мух!.. Вот что, слушай и запоминай: кто-то спал, кто-то плакал, а я себе тем временем брал странное-престранное иностранное прозвище… Брал по глубокой душевной склонности. Странное прозвище, невероятное!.. Нездешнее. Наносное!.. Ну что мне сделать, если нравятся мне такие нерусские имена и названия!.. Словно и я – немного Петр-царь!.. Словно дух его через меня оживает!.. И вот, что я тебе еще скажу…

Совиньи замолчал ненадолго, точно обдумывая, говорить или нет. Потом, понизив голос, произнес:

– Великая Октябрьская Социалистическая Революция тоже…

– Что «тоже»?.. – не понял Лазарь.

– Опять те же иностранные имена: фабрика имени Клары Цеткин, Карл Маркс, город Тольятти!.. Интернациональные, понимаешь!.. И их тут по нашему Лефортово – полно!..

– Точно!.. Точно, Совиньи!.. Я же тебе еще неделю назад говорил: на «Бауманской», в метро, на мраморе – Ленин во всю стену. Голова… И знамена красные, кровавые!.. – встрепенулся Лазарь и вскочил со стула. – А Бауман он – это… Того… Тоже…

– Видишь, видишь!.. И ты заметил!.. Так что я свое прозвище сам себе сознательно придумал. Это прозвище мне нравится, оно мне кажется очень красивым. Парижской Коммуной отдает, я в день Парижской Коммуны всегда пьянствовал… Я теперь так и представляюсь везде – Совиньи!.. Вообще-то я, конечно, не Совиньи… Мальчонкой у меня другое прозвище было… Но теперь – Совиньи… Очень, знаешь ли, в лефортовском, в интернациональном духе прозвище. Было у меня на примете еще одно прозвище, хотел я его себе взять, но не взял… Томмазо Кампанелла… Тоже очень хорошее прозвище, и очень оно мне нравилось…

Совиньи замолчал и как-то странно посмотрел по сторонам. Потом заметил:

– Но уж больно длинное прозвище… Хоть и красивое…

– Ну ты и впрямь, в точности как брат твой свихнулся… Он ведь тоже… – начал было говорить Лазарь, но не окончил… Что-то его удержало…

– Вот что, слушай и запоминай: кто-то спал, кто-то плакал, а я себе тем временем брал странное- престранное иностранное прозвище… Брал по глубокой душевной склонности. Странное прозвище, невероятное!.. Такое же, как наше Лефортово… Наше Лефортово – место не русское, а наносное, здесь немцы селились, иноверцы, и иноверческим духом здесь все кругом пропитано. Понимаешь, не только крестьяне, на фабрику пришедшие, здесь селились… А раз я, хоть и живу временно в Подмосковье, а все же родом отсюда, из Лефортово, то мне поддерживать лефортовский антураж и настроение очень даже приятно, а соответствующее наносное, нерусское прозвище иметь не возбраняется… Мне такие странные нерусские слова нравятся – фабрика имени Клары Цеткин, Эрнст Бауман, Томмазо Кампанелла… Как-то все это дышит иным миром, освобождением от всех этих гнилых и гнойных лефортовских домишек, революцией в лефортовских эмоциях дышит!.. Казнью проклятой деревни дышит!.. Ненавижу я ее!.. Недаром сказано странное и злое слово – «деревенщина»!.. Огромная загадка в этом слове сокрыта… Огромная и мрачная тайна!..

Вдруг он как-то странно посмотрел на Лазаря и неожиданно рассмеялся:

– Поверил?.. Ну что, поверил?!. Не верь!.. Я деревню, несмотря ни на что, – обожаю!.. И всем, кто ее не любит, всяким там Господинам Истерика – я лютый враг!.. Пугать их буду, пока не запугаю до смерти!.. Уж что-что, а пугать я умею!..

Проговорив это, Совиньи на некоторое время замолчал, и сидел так, молча, некоторое время, глядя куда-то сквозь полупустую бутылку водки, выпитую Лазарем, что стояла на столе…

Между тем Жору-Людоеда и Жака, которые с трудом переводили дух после всех событий, обрушившихся на них во время этого зловещего ужина в шашлычной, еще, кроме этого нового посетителя, очень сильно интересовал хориновец, который сидел за соседним столиком. Он наконец-то все-таки дозвонился и, как по мановению волшебства, стал превращаться в какое-то по-старушечьи согбенное существо. Голос его был готов задрожать. Голова склеротически затряслась, а глаза, кажется, стали видеть значительно хуже, потому что, пытаясь запить огромные куски, проглотить которые в спешке не прожевав он так и не смог, он