буду. Ну, скручивай­те сильнее.

Боец нащупывал пальцами косы, тихонько перебирал их, замолкал.

Сейчас я вижу, как Зоя склонилась над раненым, которо­го, если чуть сползти, можно коснуться пальцами ног до го­ловы. Но сползти нельзя. Я могу только смотреть в белый потолок, немного в окно и прямо перед собой. Муху, про­гуливавшуюся на моем лбу, я могу согнать только дуя, выпя­тив нижнюю губу. Но она не улетает. Сильнее дунуть не мо­гу: у меня тяжелое ранение в грудь,

— Гадюка,— решаю я,— доползи до губ, тогда я тебе как дуну…

Сейчас моя очередь на перевязку. Рядом Зоя. Смотрит во­просительно сквозь мокрые ресницы, хочет дунуть мне на лоб, где опять гуляет муха, и не может. Никак не склады­ваются у нее губы. Дрожат, и все.

Надо мной очки. За очками глаза. Они строго спраши­вают:

— Как спалось?

Начинается перевязка. Прыгает белый потолок ва­гона…

Потом очки улыбаются:

— Ну, вот и все.

Сейчас все перешли к майору.

— Как спалось?— слышу я.

— Хорошо, доктор.

— Неправда. Плохо он спал,— говорю я.

— Сержант! Отставить разговоры!— сердится майор. По­молчал, спокойно добавил: — Ну, начинайте.

Я ничего не вижу. Что с ним делают, я не знаю. Только слышно деловое, короткое:

— Тампон… Еще тампон… И вдруг тихий голос майора:

— Давай, Зоя, косы заплету. Всю разлохматили. У меня в Барнауле дочка…. Такая же… хотя маленькая. Только ко­сы с бантиками. Я умею заплетать. В школу ей заплетал. Ну, все, доктор?

Наш состав сильно дергает. Застонали раненые. И опять голос майора:

— Пошлите комиссара к машинисту паровоза. Разъясни­те товарищу — нельзя дергать. Тут раненые.

Опять замолчал. Слышны команды доктора:

— Тампон… Еще тампон. Зоя, спрячьте волосы под ко­сынку. Где это вас так, товарищ майор?

Майор не отвечает, чуть охнул, тихо срывающимся голо­сом просит:

— Не заговаривайте зубы, доктор. Я не маленький. Кон­чайте скорее.

Кажется, доктор обиделся.

— Никто вам зубов не заговаривает. Лежите спокойно, скоро все.

Опять тишина. Только стук колес да кто-то в глубине вагона тоскливо, тягуче просит пить.

— Под Ельней, доктор,— примирительно говорит май­ор,— Под Ельней. Может, слышали?

— Мы по радио слышали,— говорит Зоя.— Восемь немецких дивизий разгромили. Знаете, как мы все обрадовались…

— Тампон,— приказывает доктор и успокаивающе, как мне кажется, заученно говорит:— До свадьбы заживет. Бинты!

Бряцают брошенные в железный сосуд железные инструменты. Кто-то громко облегченно вздыхает, может, майор, а может, и доктор.

— Значит, вы их остановили в районе Дорогобуж — Ярцево — Ельня.

Это голос доктора.

— Пока здесь, доктор,— тихо, словно извиняясь, говорит майор.

— Ну что ж, ну что ж,— бормочет доктор.— Очень хо­рошо. Очень хорошо. А вы знаете, у меня весь поезд с ра­ненными под Ельней.

— Жарко там было,— словно сквозь сон говорит майор.

— Да, да, я все понимаю,— поспешно соглашается док­тор.— Я все понимаю. Скажите, вам там не встречалась фа­милия Богданов. Лейтенант Богданов?

Майор молчит.

— Ну, ну, отдыхайте. Можно приоткрыть окно. Зоя, пожалуйста! .

И опять медленно вдоль вагона движутся звуки падающих железных инструментов в железные сосуды, четкие сухие команды доктора и в конце перевязок неизменное: «До свадьбы заживет» и «Скажите, вам там не встречалась фамилия Богданов? Лейтенант Богданов?»

Перевязки окончены. Поезд с притихшими ранеными идет в глубокий тыл. Кажется, нас везут на Урал.

Мерно постукивают колеса, осторожно обносят едой и кормят нас с ложечки терпеливые сестры.

— Тебя как зовут, сержант?— слышу я голос майора.

— Алеша. .

Помолчали.

— Какой ты?— опять спрашивает майор.— Мне же не видно.

— Не знаю,— говорю я,— какой-то есть. А вы какой?

— Я?— переспрашивает он и надолго умолкает.

Мне слышно, как он тяжело вздыхает, потом просит Зою дать напиться и, наконец, как будто сам себе объявляет:

— Теперь уж не такой..,

— Все мы теперь не такие,— это угрюмо говорит, закаш­лявшись дымом махорки, боец в грязной, замызганной пи­лотке со следами отколотой звездочки. Он сидит внизу, сбо­ку от меня, и жадно курит. Мне видна его нелепо растопы­ренная на голове пилотка. В ней иголка с белой ниткой и ак­куратные четвертушки газетной бумага на курево. У него на перевязи рука. На весь наш вагон только он один ходя­ чий. Так и прогуливается в нижней рубахе и кальсонах.

— Все мы теперь не такие,— уже зло повторяет он и пу­скает дым к потолку.

Сзади закашлялся майор.

— Товарищ, прекратите курить.— Это голос сестры Зои.— Пройдите в тамбур.

— Ладно. Пусть сидит,— примирительно говорит май­ор.— А каким же вы были раньше?— спрашивает он.

Боец поднял голову. Сейчас мне видно, как он часто мор­гает короткими рыжими ресницами, осторожно щупает майора точками глаз.

— Вы комиссар?

— Нет, комбат.

Точки глаз заходили по сторонам, потом успокоились, спрятались за короткими ресницами. 

— Раньше я всему верил.

Мне видно, как он здоровой рукой нащупывает в пилотке листок на самокрутку и опять пытливо осторожно смотрит на майора.

Майор молчит.

— Что же вы молчите, товарищ комбат? Или я не так что сказал?— уже извинительным, заискивающим голосом спра­шивает боец.

— Ну, что думал, то и сказал,— вздыхает майор.— А по­чему боишься?

Боец легонько поглаживает забинтованную руку, хмы­кает:

— Это я нынче смелый. И то потому, что ранили. Разо­злился.

— На кого?

— Да на всех.

— И на меня?

Боец крутит головой, смеется:

— Не, вы тоже раненый. .

— Ну так чего же ты хочешь?

Самокрутка упрямо дымит, а слов все нету. Молчит боец. Поезд стрелки считает. Паровозный дым ползет по те­леграфным проводам. С оглушительным ревом проносится встречный состав. Мелькают