Может быть, ты тоже бросил бы курить? Беречь надо здоровье.

Вечерами с Нонкой в госпиталь ходим. Дежурим. Беру в свою прачечную их белье, гимнастерки. Стираю, штопаю.

Пахнут они землей, травой и еще солью. Твоя гимнастерка тоже такая?

Береги себя. Храни тебя бог. Если немец в тебя целится, ты не зевай, вперед старайся. Еще говорят, вам на фронте водку дают для смелости. Так уж ты не пей, сынок. Пьяный скорей попадешься на пулю.

По радио передавали, фашисты детишек и стариков жи­выми жгут. Смотри, чтобы винтовка была чистой. Хорошо железное натирать тряпочкой с мелом или тертым кирпи­чом. А будет керосин, то и керосином.

Старайся больше есть жидкого, горячего. Говорят, вмес­то сахара нам дадут по карточкам шоколад. Пришлем те­бе. Это питательно, Только о тебе у нас с Нонной все думы. Вспомнили все твои проказы, шалости и очень смеялись.

В госпитале раненые рассказывают, что больше всего ранений от миномета. Старайся от него подальше. Береги себя. Держись вместе с товарищами, один не откалывайся. И делись с ними всем. Говорят, фашисты пленных красно­армейцев мучают. Когда спать ложишься, то лучше снимай шинель. Разложи ее на землю и спи вместе с товарищем, а его шинелью укрывайтесь. Так теплее.

Вчера всю ночь дежурили на крыше. Нонка на самом верху, а я на чердаке. Щипцы нам раздали и рукавицы. Если зажигалка упадет, то ее щипцами — и в воду или в ящик с песком. Но вчера не бомбили. Всю ночь продежурили, а ни­чего не сделали. А ведь у всех свои дела.

Сейчас в Москве всем, кто военный, место в трамвае уступают. А они стесняются, не садятся. Один сел. Посидел, повертелся, потом встал, мне уступил. Вчера еду с работы в метро. Сидит рядом молоденькая женщина. С грудным ребенком. Кутает его в платок. Впереди себя смотрит и ни­чего не видит. Ее толкают. Она сидит и ничего не видит. А платок короткий — внизу не подоткнуть. Она все поправ­ляет и поправляет.

Разговорились. Только что из роддома. Муж на фронте. Брызгалов его фамилия. (Нет там у вас?) Все, что было, на хлеб сменяла. Вот только и остался, что платок. Взяла у нее адрес. Знаешь, на Филях живет, рядом с тетей Варей. При­шла домой, собрала, что можно. Твой синий свитер тоже взяла. Везу узел. А там бараки одни. И темно уже. Тол­каюсь везде с узлом. Думаю, женщина про женщину все знает. Спросила, где тут с ребеночком? Сегодня из роддома? Знают. Показали. Стучу. Открывает моя знакомая. Узнала, расплакалась.

Натопили с ней печку, чай вскипятили. Она все пере­живала, что без сахара…»

Письмо не дочитал. Нас с Женькой вызвали к коман­диру роты. Уходим в секрет. Получены последние инструк­ции, проверено оружие, снаряжение, и мы осторожно пере­валиваемся через бруствер окопа, ползем в темноту.

В секрете под страхом трибунала строжайше запрещено курить, разговаривать. Лежи неподвижно, слушай землю, траву, небо, воздух… Можно только думать.

Я думаю о маме, греет грудь ее письмо в кармане гим­настерки. Про карточки, про воздушные тревоги пишет с шуткой, не хочет меня расстраивать. Она всегда такая. Помню, мы еще были с сестрой маленькими, когда маму увозила «скорая помощь».

У ней был острый приступ печени. Лицо белое, потное, кусает губы. На прощание улыбнулась, сказала сестренке по скольку в день денег тратить и еще чтобы мне дала на «Чапаева».

Меня всегда удивляло, что мама очень быстро засыпала. Чуть голову на подушку и уже спит. А нам порой с се­стренкой еще долго не спится. Хочется поговорить с мамой, пошутить с ней, послушать ее рассказы про прачеч­ную, про своих подруг или просто разные случаи из жиз­ни.

А один раз мама не спала всю ночь. Не спал и я. Накану­не мы с мальчишками залезли в чужой сарай и утащили но­венькие листы фанеры и старый керосиновый фонарь. Фа­нера нам нужна была для киностудии, а вот фонарь по­тянули просто так. Всех нас забрали в милицию, а потом домой пришел наш участковый дядя Карасев и все расска­зал перепуганной маме. Она хотела поставить для него чаю, но он только кашлянул, поправил кобуру с револьвером и, тяжело топая сапогами, ушел.

Я во всем признался. Мама смотрела куда-то мимо меня, губы у ней мелко дрожали. Сестра уже давно уснула, а мы все сидим и молчим. Я чувствую, что мама не знает, с чего начать.

Она все вздыхает и вздыхает.

— Ну-ка встань,— просит мама. Я встаю. Она тоже вста­ла.— Давай-ка померяемся.

Я никогда не мерился с мамой. С товарищами, с сестрой сколько угодно. А вот с мамой впервые. Как-то странно — мама и я почти одного роста. Я доволен, а мама молчит. Смотрит на меня и молчит. Мне неловко.

За окном светает. Мама сидит в пальто, в платке. Ей уже давно пора на работу, а она не торопится, сидит и расска­зывает мне детскую историю про мальчика, который сна­чала украл пятачок, потом рубль, а потом еще больше и, на­конец, докатился до тюрьмы. Я слушаю и думаю о том, что мама забыла, ведь мы же с ней почти одного роста. За­чем мне эта история для детей?

— Ты опоздаешь на работу,— говорю я.

— Сегодня опоздаю. Скажу директору, что разговари­вала с сыном,— задумывается она.— Он поймет, он должен понять,

И только сейчас, здесь в секрете я вдруг подумал о том, как же в тот день она работала, если не спала ночь.

В этот вечер мама вернулась домой с билетами в кино на «Чапаева». Я уже смотрел этот фильм восемь раз, но с мамой мне особенно захотелось еще раз увидеть «Ча­паева». Ведь она посмотрит впервые, и мне будет очень приятно ей все объяснить. Но объяснять не пришлось. Она все поняла не хуже меня. И когда в зале зажегся свет, я увидел заплаканные глаза. Как я любил в эту минуту маму, как я гордился ею.

Нас очень сблизил «Чапаев». Я ей часто рассказывал все, что узнавал о Чапаеве, все, что читал о нем в газетах, кни­гах. Она слушала внимательно, все понимала.

Однажды я взялся читать ей вслух «Тихий Дон». Ста­рался скорее добраться до «самого интересного» и пропу­скал описания природы. Но мама заметила мою хитрость и пришлось листать страницы обратно.

— Я люблю природу. Не перескакивай,— попросила ма­ма. Я вчитываюсь и начинаю понимать, как это красиво.

И вот сейчас ночью, лежа в секрете, я сам слушаю при­роду, вижу ее, уснувшую, величавую. Изредка ее покой нарушает мертвый бледно-зеленый свет ракеты. Это нем­цы предусмотрительно освещают свой передний край обо­роны, нервничают. Кто их звал к нам? Зачем моя мама сей­час пугается сирен, прячется в бомбоубежище, получает пайку хлеба по карточкам?

Мама пишет: «Ты не смотри, что рыженькая…» Просто мама еще всего не знает. Мы уже с Лидочкой наладили пе­реписку. У меня есть от нее одно письмо, у нее — моих много. Мы сейчас все время отступаем и никак не найдет меня полевая почта. А Лидочку находит. Я ей все время шлю и шлю. Они стоят на одном месте. Держат Ленинград.

И никакой огонь их не сдвинет с места. Как же они отой­дут, если мы отступаем? Когда же их тогда найдет полевая почта? Они дрогнут — мы упремся. Пусть нас всегда на­ходят письма.

Мама учит меня держать оружие в чистоте. Я все по­нял, мама. Только исправным оружием можно бить врага. Только исправным безотказным оружием можно защитить того, кого сейчас греет мой синий свитер.

Мама пишет, что людей обычно пугает, страшит неиз­вестное. А когда все ясно, то ничего не страшно. Мне сей­час все ясно. Фашист — это враг. Врага уничтожают.

Высоко в черном небе приглушенно рокочут моторы. Это бомбардировщики идут над нашими головами бомбить Москву. Сейчас на подступах к столице их встретят наши «ястребки». И в кабине каждого истребителя сидят сыны таких же матерей, как и моя мама.

И хорошо, если сегодня в эскадрилью к нашим летчи­кам тоже пришла полевая почта.,

Меня тихонько трогает за рукав Женька:

— Не спишь?

Ищу его ухо: