крытые брезентом орудия, тан­ки и опять спокойные, медлительные желтые поля, далекие в зелени черные деревеньки.

— Я хочу вот что,— вдруг ясным звучным голосом гово­рит боец.— Чтобы кто-либо пограмотнее написал всю прав­ду про наши сражения и послать в Москву, самому.

— Он все знает, он тоже ранен,— тихо говорит майор. И вдруг со всех полок встревоженные голоса:

— Кто ранен?

— Да вы что? Когда? Куда?

— На фронте? При бомбежке?

— Почему нам не говорят?

— Говорите, товарищ майор.

Комбат снова просит пить. Я слышу, как он долго чмокает. В нетерпеливом ожидании свесились с носилок головы.

— Куда он ранен, товарищ комбат?

Голос майора тихий, дрожащий:

— В душу, хлопцы. Поверили немцам… Договор заклю­чили о ненападении и вот вам, пожалуйста, ночью в четыре часа утра началось…

— Лежите спокойно, товарищ майор.— просит Зоя,— усните.

Кто-то облегченно говорит:

— А я уж подумал и вправду ранило.

Ему охотно, даже обрадованно отвечают:

— В душу, брат, это посильнее, чем тебе вот пониже спины.

— Товарищ комбат, а когда отступать кончим?

— Когда?— задумывается майор.— Когда всю нашу злость соберем в кулак и на фашистов ее, на фашистов, а не вообще на всех.

В вагоне тихо. Опять хорошо слышно, как постукивают на стыках колеса, трутся, о чем-то шепчутся буфера ваго­нов, тихонько с холодным градусником кто-то лезет ко мне под рубашку. Сквозь дрему процеживает уши чей-то голос:

— …Деревню спалил, а детишек из пулемета. Мы ворвались в деревню. Лежит у колодца девочка, видно, куклой прикрывалась. Вся кукла в пулевых дырках. Ну, мы рванулись дальше. Нагнали их отряд и в рукопашную. Что там было, не помню.

…Поезд дергается. Все чаще, гуще перестук колес на стрелках. Подходим к какой-то большой станции. Боец, ра­ненный в руку, встает, аккуратно готовит подол рубахи, смеется, торопится к выходу:

— Начнем принимать гостинцы.

На каждой большой станции нас встречают делегации с цветами, подарками. Война еще только началась. Здесь, в глубоком тылу, мы первые раненые. Пожилые люди смот­рят на нас с неописуемой жалостью, мальчишки — с немым благоговением, а взрослые парни — со стыдливой почтитель­ностью, даже с робостью. А девчата, те штурмом проникают прямо в вагон и опрометью целуют всех подряд. И ничто их не остановит: ни грозный окрик врача, ни растопыренные ру­ки наших сестер. Я за всю жизнь не получил столько искрен­них жарких поцелуев, сколько за этот путь от Вязьмы до Волги. А впереди у нас еще Урал.

В окна наперебой тянутся женщины, у них на глазах сле­зы испуга и радости вместе. Они выкрикивают фамилии родных, близких, но еще не было случая, чтобы кто-то от­кликнулся из нашего вагона. Еще не было случая, чтобы кто-то сказал, что такого-то он встречал, знает. Велика Россия. Велик и ее фронт.

— Майора Уткина нет здесь?— слышим мы в окно жен­ский голос.

— Здесь! Здесь я!.— вдруг кричит наш комбат.— Сюда, сюда к окну!

— Здесь! Здесь он!— оживился весь наш вагон.— Да­вай ее к тому окну!

Сразу стало тихо за окнами. Мне видно, как толпа рас­ступается, пропускает к вагону молодую женщину, она на­тыкается .на людей, смотрит в наше окно расширенными глазами, губы ее застыли в ожидающей, как будто виноватой улыбке, гребень сполз с волос. Она ничего не замечает и только гладит ладонями оконное стекло.

— Не сюда!— кричат ей из вагона и с платформы.— Следующее окно! .

Следующее окно майора. Я слышу долгую, колющую ти­шину. Потом мне видно, как женщину бережно уводит под руку высокий седой старик в полотняном мятом костюме. Он, наклонившись, что-то говорит ей, а она потухшим, поте­рянным взглядом рассеянно скользит вдоль окон нашего со­става. Этот взгляд ни на чем не останавливается, ни за что не цепляется, наверное, он просто уходит в конец состава, где сужаются и постепенно исчезают рельсы, которые приве­дут еще не один состав на эту платформу. И не один майор Уткин прибудет сюда в санитарном поезде, и не одно изве­щение доставят почтовые вагоны.

Медленно, осторожно поплыла за окном назад толпа. Мы лежим засыпанные цветами, словно покойники. Одна только разница, что покойники не едят и не курят.

Бойцы предупредительно угощают комбата шоколадом, печеньем. Я слышу его голос. Он будто бы извиняется сам перед собой, бормочет:

— Мало ли Уткиных на свете… И что это я? Тоже мне Леонардо да Винчи… Расстроил только женщину.

Он долго шелестит хрустящей оберткой.

— Алеша,— спрашивает комбат,— а твоя какая фами­лия?

— Грибков,— говорю я.

— Да, Грибковых тоже многовато,— успокаиваясь, поды­тоживает он.— А сколько лет?

— Восемнадцать исполнилось.

— Тебя где ранило?

— Тоже под Ельней.

— Какой дивизии?

— Сотая. Генерала Русланова.

— Значит, я был ваш сосед слева. Покажись-ка, Какой ты? Может, где и встречались.

— Я не могу повернуться.

— Ну так сейчас перископ придумаем,— смеется он.— Зоя, сестра Зоя, поставьте-ка перед Алешей свое зеркальце, а я скомандую, как наводить.

В зеркальце все прыгает. Стены, потолок, длинный ряд носилок сзади меня и вдруг совсем близко худое, зарос­шее и очень белое лицо в очках.

— Это вы?.

— Я,— отвечают мне губы.— А это ты? Совсем маль­чишка.

Рядом с его подушкой командирская фуражка. В ней ка­кие-то документы, письма, торчит рукоятка пистолета.

— Пистолет не отобрали?

— Нет, он именной. Не дал,— улыбается майор.

— А куда вас ранило?

Майор молчит. И очень тихо в вагоне. Зеркальце в руках сестры поднимается выше. Я вижу худые руки поверх одеяла., В пальцах крошится печенье.

— Круче зеркало — прошу я сестру. Зеркальце в ее ру­ках дрожит, и вдруг я все понял: там, где должны быть но­ги,— плоское одеяло.

Зеркальце шлепается на подушку, торопливо вдоль носи­лок пробирается к тамбуру сестра Зоя.

— Мальчишка,— уже сердито кричит майор,— пацан! Для осколков, что ли, мы вас растили? Тебе-то чего там надо было? Без вас бы обошлись.— Он закашлялся.— Доброволь­цы сопливые!

— Мне обидно.

— А чего же вы без нас драпанули от самой границы?

Чей-то рассудительный, примиряющий голос:

— Не драпанули, а изматывали силы противника. Так, товарищ майор?

— Долго вы там изматывали да наматывали,— злюсь я,— пока наш добровольческий комсомольский