— Кошачий хвост. Клопов и тещ морить.
Сначала несмело, потом все громче, дружнее смеются бойцы.
Вот так мы познакомились с нашим комдивом.
И сейчас, когда я смотрю на телефонный провод, мне уютно, покойно на сердце: ведь там на другом конце провода наш комдив, наш генерал. Он такой же, как и мы все, он не даст нас зря в трату. А если в мыслях пойти дальше, то даже дух захватывает: от генерала провод идет к командующему фронтом, а потом в Москву, в Кремль…
Я тихонько подергиваю провод:
— Товарищ Сталин, мы здесь…
Дождь давно прошел. Солнце поднимается выше. От гимнастерок шинелей курится парок.
— Алешка,— толкает Женька,— прислушайся! Я прислушиваюсь, но ничего не слышу.
— Да птицы же.
Где-то совсем рядом птичьи голоса. Они встречают утро. Наверно, умываются, прыгают. Могут над немцами пролететь, им почирикать, потом к нам обратно.
Вода уже почти сошла. Тянет голову каска. Спать хочется. А тут голос Григория Ивановича. Он говорит, что к нам идет пополнение.
Это же хорошо! Может быть, нас отведут в тыл на отдых?
Наши спины неуверенно трогает солнце. Куда-то медленно уходит вода из окопа. Григорию Ивановичу она уже до колен. Нестерпимо хочется есть. Сухари, пшенные концентраты и сахар слились в одну клейкую массу. Из вещевых мешков мы пригоршнями черпаем эту замазку и в рот.
— Теперь бы и закурить,— сытно, довольно жмурится пограничник и просительно оглядывает нас. Махорка у всех промокла и только некурящий Пончик сохранил курево в стеклянном флаконе из под «Тройного» одеколона. Там же у него спички и кусочки коробка.
— А бумажка?— умоляюще смотрит пограничник. Бумаги нет. У меня под каской только письма. От мамы, сестры, Левы, Лидочки и одно Ларискино.
Отдал конверт от Ларискиного письма. Пограничник распрямил его на коленке, прочитал обратный адрес, заулыбался:
— Спичек не надо. Сама загорится.
По окопу начали бить немецкие минометы. Визг мин короткий, противный, словно провели гвоздем по стеклу. Пронзит уши секундная тишина, а потом нас встряхивает.
— Мимомет!— пытается шутить пограничник, отряхиваясь от земли.
Какой уж тут смех! Немецкие минометы — страшная вещь. Пригнет визгом наши головы, потом рванет уши взрывом и сразу крик: «Санитара сюда!»
Григорий Иванович при каждом свисте нагибается, нас к земле прижимает, неизвестно кого ругает.
Минометный огонь стих. Над окопом вонючий запах взрывчатки.
Пограничник закуривает, усаживается на корточках вплотную, спиной к окопу, вспоминает:
— У нас на заставе был один миномет.
— Какой он?— спрашивает Женька.
— А, чепуха одна. Кусок водопроводной трубы на подставке. Вот и все. Суй в нее мину, она обратно сама вылетает.
И вдруг по окопу тревога:
— Комбата убило!
Рванулся, цепляясь за бойцов полевой сумкой, и куда-то исчез наш командир роты. Из глубины окопа его голос:
— Бритов, остаешься за меня!
Григорий Иванович губы кусает, лицо серое, растерянное:
— Спокойно, ребята…
Низко над нами с ревом проносятся самолеты. На крыльях желанные, родные красные звезды.
Слева нарастает: «Ура!» Это наши соседи оставили окопы, поднялись в атаку.
— За Родину! За Сталина!— кто-то громко командует нам.— Вперед, товарищи!
Чертыхаясь, мы вылезаем на бруствер, и сейчас же оглушительное «ура!» несет нас, словно на крыльях.
Рядом со мной бежит какой-то длинный худой боец. Он низко согнулся, кажется, вот-вот упадет лицом в землю.
— Не останавливаться! Не останавливаться!— кричит он, и только сейчас я заметил у него на груди пулеметный щит от «Максима». Привязан ремнем за шею и тянет, тянет бойца к самой земле.
Женька, не останавливаясь, стреляет на ходу, что-то кричит мне, но ничего не слышно.
Ткнулся головой в землю боец с пулеметным щитом на груди. Винтовка отскочила далеко вперед, пальцы землю царапают. Пончик от него шарахнулся, споткнулся, упал. Вскочил ошалело и опять бежит рядом.
— Ура-а-а-а! За Родину! За Сталина!
Ощетинившись штыком, пригнувшись, легко бежит чуть впереди пограничник, манит, зовет нас его зеленая фуражка.
— За мной!— оборачиваясь, кричит он перекошенным ртом.
Кажется, что все кричат: «За мной!», Григорий Иванович нам с Женькой, я — Пончику, а Пончик сам себе.
…Сама собой увяла, свернулась наша атака. Лежим, прижимаемся к земле и потихоньку начинаем отползать обратно к окопам. Какой-то сержант поднялся рядом со мной с пистолетом, повернулся к нам, потрясая руками:
— Вперед!
Но сейчас же опрокинулся на спину, каблуками царапнул землю и затих.
Снова мы в окопе. Сейчас у нас спокойно. Григорий Иванович уже давно прилип к биноклю. Молчит, не шевелится.
— Ну, что там?— время от времени спрашивает пограничник.
— Черт их знает. Посмотри-ка сам.
Пограничник фуражку прочь, как-то по-особому, по-своему смотрит. Кажется, навел бинокль прямо в землю за бруствером и медленно, медленно поднимает «цейс»…
Повернулся к Григорию Ивановичу, говорит только ему, но нам все слышно:
— Могут бросить танки…
Григорий Иванович опять за бинокль, долго неотрывно всматривается. Нагнулся к пограничнику:
— Где ты их увидел?
— Да вон пыльное облако. За деревней. Григорий Иванович плечами пожимает, удивляется:
— Но ведь все тихо… Не гремит…
— Ветер от нас. К ним ветер-то.
— Нет, не нравится мне эта тишина,— озабоченно говорит наш политрук.
С танками мы еще не встречались. Наслышались всякого, а вот видеть не видели. Где-то они на других участках прорывались. Иногда до нас доносил ветер их мощный звериный рев, грохот металла. Пограничник с ними встречался, но вспоминает об этом хмуро, неохотно.
Против танков у нас есть инструкции, отпечатанные типографским путем. Их называют «памятки». С ними спокойно. Ведь не как-нибудь от руки написано, а отпечатано в типографии. На листке все расписано, все указано.
У каждого из нас бутылки с самовоспламеняющейся жидкостью. Инструкция учит:
Танк идет на тебя, а ты замри в окопе, пригнись. Танк прошел, ты поднимайся и бей бутылкой ему в решетку, откуда выходят выхлопные газы. Бутылка разбивается, горючая смесь от соприкосновения с воздухом вспыхивает, проникает в решетку, растекается по всем щелям на броне, и танк горит. Экипаж выпрыгивает из люков, а ты только успевай стрелять. Вот и все.
Есть у нас еще и другие бутылки. В них бензин. К бутылке двумя резинками, словно аптечный рецепт
