— Алешка!— тормошит меня Женька.— Чиркай бутылку!
Нестерпимый грохот над головой, в самом окопе, даже под землей.
— Чиркай!— кричит Женька.
В руках у меня клокочет пламя длинной спички и вдруг что-то лязгающее черное над головой мгновенно обдает жаром, горячим маслом и мигом пропадает. Куда-то за окоп, в клубы пыли, дыма кидаю обжигающую руку бутылку.
Вижу, как трясутся руки у пограничника. Он резко встряхивает ручную гранату, размахивается, но граната срывается с руки, плюхается на дно окопа. Она шипит, крутится. Вдруг жуткая тишина сжала уши.
— Раз… два,— почему-то считаю я и вижу — пограничник накрывает гранату своей каской, плюхается на нее сверху животом. Страшный взрыв вышвыривает меня из окопа. В глазах огонь, земля и, кажется… сапоги пограничника…
…Мне жутко. Куда-то отлетела винтовка. Ползаю в едком дыму, шарю по траве. Наткнулся на Пончика. Он лежа беспрерывно клацает затвором, стреляет. А вот, кажется, и моя винтовка. Рванул затвор: заряжена. Совсем рядом на наш окоп бегут фигуры людей в чужой форме.
— Так это же немцы!— соображаю я и, не целясь, дергаю спуск. Лишь бы скорей, лишь бы успеть. Они залегли близко за нашим бруствером. Чья-то команда, кажется, это Григорий Иванович:
— Гранатами, огонь!
За окопом частые взрывы, фонтаны из огня, дыма.
— Товарищи! В штыки! За нашу Советскую Родину!
— В штыки!— дико визжит мне в ухо Пончик. Винтовка трясется у него в руках.— Они боятся штыков!
— За Ро-о-о-дину-у! За Ста-а-а-лина-а!— оглушительно, несется над полем.
Я вижу карабкающихся на бруствер бойцов, множество их уже бежит впереди окопа с винтовками наперевес. Откуда-то всплеснулось Красное знамя. Я вижу его впервые. На ходу мы сбрасываем шинельные скатки…
Немцы штыкового боя не принимают. Они бегут к деревне, зажав под мышками дулами назад автоматы и, не оборачиваясь, с ходу стреляют.
У самой околицы деревни прижал нас к земле сильный пулеметный и минометный огонь. Залегли. В горячке расстреливаем обойму за обоймой.
Дана команда отползать на исходные рубежи. Мы, разгоряченные боем, возбужденные преследованием, неохотно отползаем, на ходу подбирая шинельные скатки. Неважно, чья какая. Была бы на ночь шинель.
Противник вдруг ослабил огонь, и мы без опаски ползем обратно. Глубокие следы танковых гусениц ведут к нашим окопам. Можно продвигаться, не поднимая головы. Где-то эти танки захлебнулись у нас в тылу. Их не слышно.
Какой-то боец наткнулся на немецкий котелок с медом. Тащит ползком с собой. За ним ползет Женька, хрипит, уговаривает:
— Выброси, может, нарочно подкинули. Отравлено. Боец жалобно морщится на котелок, наконец, швыряет его в канаву. Женька вьюном в ту сторону.
В окопе мы блаженствуем. Едим мед прямо ложками. Пончик держит на коленях истерзанную зеленую фуражку пограничника, неподвижно смотрит себе под ноги, отказывается от меда.
— Не могу, тошнит,— говорит он и отворачивается.
Мы тоже перестаем есть, и только Григорий Иванович невозмутимо бряцает ложкой о котелок, хмуро скользит по нашим лицам. Потом он роется в карманах, извлекает мятые письма, красноармейскую книжку, сверху кладет пластмассовый медальон.
— Напишем родным всю правду,— говорит политрук, медленно развинчивая трубочку.
Мы начали писать. Вернее, примостившись на корточках, пишет только Григорий Иванович, а мы неподвижно следим за острием его карандаша. Когда карандаш как бы в нерешительности останавливается, кто-либо из нас тихо подсказывает:
— Спас своей жизнью товарищей…
— Многому научил нас…
— Отомстим…
— Дойдем до его заставы и до Берлина…
— После войны приедем к вам, дорогие родные, и все подробно расскажем.
Кончили писать. Все по очереди расписались, указали свои домашние адреса. Пончик откалывает от зеленой фуражки красноармейскую звездочку, опускает в конверт с письмом…
В окопе удивительно пусто, просторно. Какой-то младший командир в разорванной до пояса гимнастерке, под которой белизна бинтов, лежит на шинели, мечется, бредит:
— Приготовиться к отражению атаки!
Мы с Женькой осторожно наблюдаем за противником. Но там тишина, ничто не движется.
Григорий Иванович отдал нам свой бинокль, и сейчас очень здорово видно деревенскую улицу, огороды и желтый вал земли впереди деревни: это фашистские окопы. Мне радостно, что фашисты тоже в окопах. Значит, боятся.
В бинокле ясно обозначилось большое одноэтажное здание с широкими окнами. Наверное, школа… Помню, мы в своей школе писали сочинение на тему «За что я люблю свою Родину».
…Это было в день рождения нашей учительницы Пелагеи Васильевны.
Вспоминается… Пелагея Васильевна сегодня в новом платье.
Вошла в класс, положила на свой столик какую-то длинную бумажную трубку. (Наверное, таблица на правила грамматики.) На доску взглянула, поморщилась:
— Кто сегодня дежурный? Встает Лариса.
— Почему доска грязная?
Я пулей к доске, помогаю Ларисе вытирать.
— Спасибо,— шепчет она, когда нечаянно столкнулись наши руки.
Пелагея Васильевна к окну подошла. И долго, долго так стоит. Просто смотрит в окно, и все. Про классный журнал забыла.
Почему же она к нам не повернется?
И мы в окно смотрим. Снег идет. Лохматый, спокойный, и, наверное, теплый.
— Сейчас про капитанскую дочку будет спрашивать,— тихо толкает меня Женька.— Про метель в степи.
Осторожно на всякий случай листаю учебник.
Пелагея Васильевна все стоит и стоит к нам спиной. На ней новое платье.
Прилепились снежинки к окну, к ним другие потянулись. Очень тихо там за стеклом, очень тихо сейчас в классе.
И вдруг за спиной:
— Ребята!— Я прямо вздрогнул.— Ребята, сегодня у Пелагеи Васильевны день рождения,— уткнувшись куда-то в парту, говорит Лидочка.
Мы все косолапо захлопали. А она все стоит у окна и как будто считает снежинки. Потом подходит к своему столику, журнал листает, очень долго читает.
Мне под партами записка пришла. Читаю.
«Ничего страшного. Просто в трубке по запаху копченая колбаса».
— Ребята,— обычным голосом говорит Пелагея Васильевна,— сейчас будем писать сочинение на тему…— Она класс оглядывает:— Ну-ка, дежурный, к доске.
Лариска выскакивает. Стоит у доски, мел в руках греет.
— Тема сочинения,— диктует Пелагея Васильевна,— «За что я люблю свою Родину». Так и пиши, Лариса.
Мы сидим и пишем.
На чистом листе красиво, с нажимом вывел название темы. А дальше что писать — не знаю. Уж очень
