Она смотрит на часы, торопится:

— Мне к метро, ребята.

— Мы вас проводим.

Наташа разрешает только до угла.

— А теперь я сама дойду. Спасибо.— Она быстро жмет нам руки, делает пионерский салют и исчезает за углом.

— Пошли за ней,— предлагает Мишка.

— С ума сошли,— говорит Лидочка,— дети. Какое вам дело, кто ее ждет? Ну-ка, домой.

— А я знаю,— тоскливо говорит Женька,— ее какой-ни­будь парень ждет.

— А тебе что?— набрасывается Лидочка.

— Ну, все-таки… Ведь она же наша, Наташа… Нельзя так.

— Что нельзя?

Женька переминается, на нас смотрит.

— Эх, была бы сейчас зима,— вздыхает Мишка,— я бы ему снежком залепил.

— За что?

— Да так просто. Пусть с ней не ходит.

— Вот дикари!— громко удивляется Лидочка.— А ну, марш домой!

Идем гуськом друг за дружкой. Мишка приотстал, все оглядывается.

— А все-таки жаль, что сейчас не зима,— переживает он.

Утром будят очень рано. За окном еще не ходят трам­ваи. В комнате все серо.

— Скорее,— торопит мама.— Поближе очередь займем. Она пересчитывает деньги, прячет их куда-то под синий платок, мне сует авоську, будит Нонку:

— Ну, мы пошли за костюмом.

Нонка что-то бормочет, поворачивается к стенке.

Выходим во двор. Кругом все тихо. Даже воробьи спят.

Из Мишкиного парадного выходит военный. Я было под­нял руку для салюта, но это не летчик. У него другая форма. И он какой-то весь хмурый. Руку держит на расстегнутой кобуре. За ним показывается Мишкин отец. Увидал нас с мамой, как будто что-то сказать хотел, да только слабо улыбнулся, махнул рукой. За его спиной еще один военный. На нас строго посмотрел, ладонью подтолкнул летчика в спи­ну. Скрипнула калитка и закрыла всех троих. За воротами вдруг затарахтел мотор отъезжающей машины.

Мне страшно.

— Что это, мама?— трогаю ее за рукав. Она стоит, не слышит.

В раме окна — белый Мишка.

— Что это, мама?

Она все так же стоит, зябнет.

К нам бежит Мишка. Уткнулся в мамину грудь, дрожит.

— Ничего, Мишенька, ничего, сыночек,— гладит его по голове мама.— Разберутся… все будет хорошо… Ничего, сыночек.

Спотыкаясь, выходит Мишкина мама. Она в одной тапочке.

— Ничего не пойму… Ничего не знаю,— дрожат у нее губы.— Пойдем, сынок.

Она уводит Мишку, согнутого, сжатого в комок.

— Что это, мама?— опять спрашиваю я.

— Не знаю, Алеша,— маму всю трясет, она ищет рукой стену, бормочет:— Может, самолет он поломал… не знаю… Пойдем скорее.

Мы бредем по пустой Плющихе. Мама разговаривает сама с собой:

— Господи, на каком же трамвае нам? Всю память от­шибло. На пятнадцатом? Нет, сорок седьмой. Или на пятом?

— Мама, я к Мишке вернусь,— говорю я.— Костюм потом купим.

Она тянет меня за руку, сердится:

— Еще чего захотел. Ну, господи, какой же наш трам­вай?

Наконец мама вспоминает номер трамвая, и мы, обняв­шись, стоим на пустой остановке.

И все-таки мы опоздали. Уже с Каменного моста видно много людей. В толпе разъезжают конные милиционеры. Ма­ма тянет меня в самую гущу. Но к дверям магазина не про­биться. Там люди тесно прижались друг к другу, руками сплелись.

— Алешенька, как же мы так,— шепчет мама,— опозда­ли. Давай пролезай вперед.

Я не могу пролезть. Пуговицы от рубашки вдавились мне в грудь. Лицо сплющилось об чью-то спину.

— Осади! Осади!— кричат сверху милиционеры.

— Алеша, где ты?— слышу я голос мамы.

— А ну, осади! Назад!— хранят над головой лошади.— Гражданка, назад! Гражданка в синем платке! Назад!

Я вижу, как конный милиционер оттаскивает за платок маму. Она вырывается, платок соскользнул.

Я бью ногами лошадь, молочу кулаками по коленке ми­лиционера, кусаюсь.

— Сволочи!— кричу я.— Я Сталину напишу!

Конный отпустил маму и — на меня. Я под лошадь. Он завертелся в толпе, потерял меня. А я потерял маму.

И вдруг поток людей всех потянул к дверям. Магазин открылся.

Меня вышвырнуло из этой лавины. Мамы нигде не видно. Наверное, уже в магазине. Я побежал на мост. Отсюда свер­ху все хорошо видно и даже слышно, как трещат большие двери, звенят стекла.

Около меня стоят два милиционера. Один устало махнул рукой, потянул за рукав другого:

— Ну их всех. Пошли, Степан.

С моста виден Кремль. Там живет правительство. Вот бы сейчас Сталин посмотрел из окна на этот магазин. Вот бы он всем дал прикурить.

И вдруг я вижу мою маму. Она вырвалась из толпы ра­стрепанная, растерзанная и к груди прижимает сверток.

Я бегу к ней. Она видит меня, улыбается.

— Ух, Алеша,— дышит она,— вытри мне лицо.

Мы едем в трамвае домой. Я уже надорвал сверток, по­щупал и понюхал черную жесткую ткань костюма. Моего костюма. Первого костюма в моей жизни.

Во дворе на скамейке вся компания. Я поднимаю над головой сверток, сообщаю:

— Покупочка!

Но никто не радуется, никто ничего не спрашивает. Ма­ма берет у меня из рук сверток, хмурится:

— Вот, хвальбун!

В центре скамейки — Мишка. Согнулся, коленки трет. Рядом молчат ребята.

Славик настойчиво сует Мишке свой ножичек:

— Возьми насовсем.

Но Мишка ничего не видит, ничего не слышит. Лидочка тихо говорит:

— Вот помните, тогда Алешку забрали в милицию из-за конфет. А потом разобрались и отпустили. Так и здесь бу­дет. Разберутся.

Гога из дом пять смеется:

— Сравнила тоже. А если он враг народа?

Мы долго молчим. Какие это страшные два слова «враг народа».

— Летчики не бывают врагами народа,— уверенно гово­рит Лева.— Сам ты, Гога, враг народа.

Ну-ну, потише,— обижается Гога,— за такие слова ответишь.

Мишка согнулся еще ниже, плечи у него дрожат.

— Не надо, Миша,— гладит его Лидочка.— Вот, честное ленинское, во всем разберутся. Мы все письмо напишем про твоего отца. Мы же его знаем. Он хороший.