Наступило первое сентября.

С утра наскоро проверяем, как Славик знает таблицу умножения, все вместе торопимся в школу. Лидочка несет наш общий букет цветов. Славик весело подпрыгивает ря­дом со мной, то и дело смахивает пылинки с моего нового костюма.

Мишка все отстает, еле передвигает ноги. Всю дорогу его тормошит Лидочка:

— Миша, сколько будет семью семь? Он молчит.

Высоко в синем небе гудит самолет. Мишка поднимает голову, останавливается, по его лицу текут слезы.

— Миша, а сколько будет пятью пять?

— Слушай, Миша,— предлагает Лидочка,— неси ты бу­кет. Почему все я да я.

Он прижимает букет к груди, прячет в него лицо.

— Правда, здорово пахнет?— суетится Славик.

…Мы расселись за свои парты. Так же, как и в прошлом году. Я с Левой. Лариска с Гогой. И только Мишка один. Его сосед, верзила-второгодник, еще летом уехал жить в другой город.

Пелагея Васильевна очень весело всех нас по одному осматривает, остановилась на Мишке, задумалась, прошлась по классу, сказала:

— Лидочка, ты будешь сидеть рядом с Мишей. Хорошо? Лидочка поспешно собирает свои книжки.

— Спасибо, Пелагея Васильевна,— тихо благодарит Ли­дочка.— Мы будем очень хорошо сидеть.

Пелагея Васильевна еще раз всех нас поздравила с но­вым учебным годом, заметила, как мы подросли, и сразу предлагает писать сочинение.

Она медленно, очень красиво пишет на новенькой доске название темы: «Спасибо товарищу Сталину за наше счаст­ливое детство».

…Сейчас у нас за спиной Москва и то далекое сочине­ние. Наверное, хранятся наши листки где- нибудь на полках в школьных шкафах. Разные нам тогда поставили отметки. Помню, что у Гоги было — «отлично». Способный… Вот, на­верное, сейчас в Ташкенте старается для нашей победы.

…Связисты протянули к нам провод. Тонкий, смоленый, он идет по стенкам окопа, всем внушает надежду, уверен­ность. Ведь там где-то далеко на другом конце провода наш комбат. А от него провод идет к командиру полка, а еще дальше — к командиру дивизии, которого мы видели и слы­шали всего один раз.

Это случилось в самое жаркое время, когда все в баталь­оне потеряли друг друга и даже мы с Женькой разъедини­лись. Вооруженной толпой мы шли по пыльным дорогам Смоленщины, ломились сквозь кустарники, топтали рожь. Вперемежку с бойцами в этом сером густом потоке шли не­бритые командиры и никто не знал, что делать, никто не по­давал команд.

Сквозь пыль проступали мокрые спины впереди идущих. Усталые руки уже не держались за ремни винтовок. Руки болтались, словно плети, а винтовки, почуяв свободу, спол­зали с плеча, глядели дулами назад. Заглядись — и штык впереди идущего проткнет глаз.

Какой-то сержант тащил, словно коромысло, ручной пу­лемет, упрашивал его сменить, но никто не слушал. Его тол­кали, от него отмахивались.

Сержант ругался, всхлипывал, кому-то грозил и опять, спотыкаясь, не разбирая дороги, шел в пыльном облаке.

Никто ни с кем не разговаривал. Хотя уши жадно, на­стороженно ловили любой звук. Уши боялись только од­ного слова «Окружили!»

И вдруг это слово надрывно, с визгом, заметалось в тол­пе. Люди ускорили шаг, сталкивались друг с другом. В лох­матых от пыли веках страшно застыли белки глаз.

— Окружили!

И толпа заметалась. Толпа побежала.

И вдруг я увидел самое страшное: кто-то на ходу рвет с воротника петлицы с кубиками, путается в ремнях, сдер­гивает командирскую портупею.

— А как же мы?— кричу я.

Сержант держит пулемет, словно винтовку, ошалело по­вторяет:

— Где? Где? Где?

Рядом рыжий боец без пилотки ставит гранату на бое­вой взвод. Руки у него трясутся. Кому-то радостно обещает:

— Сейчас! Сейчас!

Меня толкают, куда-то неудержимо влекут.

Впереди кто-то большой, сильный крутит над головой винтовку, словно палку, кричит:

— Стой! Спокойно, товарищи! Коммунисты, стой!

Это же наш Григорий Иванович. Я проталкиваюсь к нему, вижу рядом с ним Женьку, Пончика. В поднятых руках Женька держит гранаты, кричит что-то страшное.

Григорий Иванович узнал меня, показывает:

— Вот связной из штаба полка! Никто нас не окружил! Алеша, говори!— приказывает он.

Стало вдруг очень тихо.

— Ну, докладывай же. Тут все свои,— прикрикивает по­литрук.

Я начинаю что-то соображать.

— Никто нас не окружил,— ору я,— Это подмога идет. И вдруг резкие автомобильные гудки. Толпа шарахается.

Из пыльного вала выскакивает с раскрытыми дверцами «эм­ка». На подножке — седой человек без шапки. Я вижу гене­ральские лампасы и алые большие петлицы.

— Кто за старшего?— кричит генерал.

Григорий Иванович оглядывается, потом винтовку к но­ге, делает шаг вперед.

— Политрук Бритов.

— Кто кричал, что нас окружили?— сурово спрашивает генерал. Мне видно, как его шофер в машине держит на из­готовку немецкий автомат.

— Я спрашиваю, кто видел, что нас окружают?— гремит сверху генерал.

— Никто не видел, товарищ генерал,— опять оглядывает­ся Григорий Иванович,— просто один с перепугу закричал, другие услышали, подхватили. Вот и все.

Сейчас очень тихо. Только урчит мотор запыленной «эм­ки», да кто-то шумно дышит мне в затылок.

Генерал устало потер лоб, присел на подножку машины и уже просто, как-то по-домашнему расстегнул ворот, плат­ком шею вытирает.

— Ну вот что, дорогие товарищи, за «слыхал» буду рас­стреливать, а за «видел» — награждать. Всем ясно?

Мы глухо, вразнобой отвечаем:

— Ясно, товарищ генерал.

Он всех оглядывает и вдруг подмигивает:

— Ну, у кого закурить есть?

Шофер ему из машины папиросы протягивает, но он тя­нется к солдатским кисетам, ловко рвет бумажку, раз — лизнул языком — и самокрутка готова. Задымил, помор­щился: