– В такое время мое место рядом с тобой.

– Ты не должен был приходить, – возражал Ланнон. Этого он не предусмотрел. Он не хотел, чтобы Хай был свидетелем смерти своей ведьмы. Не хотел мучить его. Ланнон в отчаянии думал, не остановить ли ритуал, отложить жертвоприношение, приказать Хаю покинуть храм.

Но он понимал, что, возможно, безопасность империи зависит от нескольких следующих мгновений. Смеет ли он остановить жертвоприношение, рискуя разгневать богиню? Важнее ли его чувства к Хаю долга перед Опетом? И не поздно ли уже? Неужели боги и демоны смеются над ним? Он слышал их адский смех, отдающийся в пустыне души.

В ужасе смотрел он на Хая, шагнул к нему, протянул руку, как бы прося понимания и прощения.

– Ты нужен мне, – хрипло сказал он, и Хай, не понимая, взял его за руку, думая, что это рука дружбы. Он гордо улыбнулся царю и всем окружающим и начал петь песнь дароприношения богине.

Голос его взмыл на орлиных крыльях, полетел к платформе жертвоприношения в крыше пещеры. Все взгляды устремились туда, и напряженная тишина ожидания охватила толпы зрителей.

Танит не могла поверить, что это поисходит с ней. Когда на рассвете пришли в ее келью, она подумала, что это Хай пришел к ней. Она вскочила с кровати и побежала ему навстречу.

Но это был не Хай, а сестра Хака. Танит провели по тайной тропе на вершину холма над Опетом. Здесь, в каменном здании с тростниковой крышей, вблизи платформы жертвоприношения над зияющим отверствием над бассейном Астарты, ее одели в богато вышитое платье жерты и вплели в волосы цветы.

Потом одели на нее тяжелые золотые цепи, браслеты на руки и ноги, пока Танит не показалось, что она упадет под их тяжестью. Она знала, что эти сокровища составляют часть жертвоприношения и, кроме того, они должны быстро увлечь ее тело в зеленые глубины бассейна. У бассейна нет дна, и сквозь него она пройдет к богине.

Молча сидела она у маленького стола, и сестры жрицы ждали, предлагая ей на выбор лучшие вина и еду. Это пир прощания, пир отправляющегося в путь. Танит отпила немного вина, надеясь согреться.

– Хай, – думала она. – Где ты, любовь моя?

Наконец в дверях показалась жрица и кивнула остальным. Их было пятнадцать, все сильные молодые женщины, более чем достаточно, чтобы подавить любое сопротивление.

Они окружили Танит, еще не угрожая, но решительно. Смотрели на нее бесстрастно, лица их были лишены жалости и сожаления.

– Идем, – сказала одна из них, и Танит встала. Ее провели сквозь дверь на солнечный свет, и перед собой она увидела каменную платформу, нависающую над темным зияющим отверстием.

Дорога к платформе жертвоприношеий была усеяна желтыми цветами мимозы, цветка, посвященного богине. Легкий ностальгический запах повис в теплом неподвижном воздухе, цветы давились под босыми ногами Танит, она ступала тяжело под весом золотых цепей и своего ужаса.

Неожиданно она остановилась, застыв при звуках голоса, доносившегося из отверстия, голоса знакомого и в то же время странно звучавшего в просторах пещеры, но такого чистого и красивого, что она сразу узнала его.

– Хай! – прошептала она. – Мой господин! – Но взлет ее духа оказался кратковременным, потому что голос Хая Бен-Амона пел песнь дароприношения.

Хай посылал ее к богине, и в этот момент перед ней открылась картина ада и безысходного отчаяния. Она попала в сети какого-то чудовищного заговора, ничего не понимая, зная только, что Хай предал ее. Он тоже против нее. Он предлагает ее богине.

Теперь жить больше не для чего. Легко оказалось сделать последние шаги к платформе.

Она остановилась на краю, распростерла руки в знаке солнца и посмотрела вниз, в полумрак пещеры. Внизу неподвижно застыли воды бассейна, рядом с ним стояли царь и жрец.

Они смотрели на нее, но были слишком далеко, чтобы она увидела выражение их лиц. Все, что она понимала, это что голос Хая по-прежнему звучит в песне дароприношения, предлагая ее богине.

Она почувствовала, как отчаяние сменяются ненавистью и гневом, и не хотела умирать с этими чувствами в сердце. Чтобы опередить их, она наклонилась над бездной, и в тот момент, как она потеряла равновесие, голос Хая внезапно смолк на середине слова.

Танит продолжала медленно наклоняться и неожиданно оказалась в воздухе, полетела вниз, ее увлекала к бассейну тяжесть золота. И тут она снова услышала голос Хая. Он в отчаянии крикнул: «Танит!»

Она ударилась о поверхность бассейна с такой силой, что жизнь сразу покинула ее, а тяжелые украшения быстро увлекли в неподвижные воды, так что Хай заметил только золотой блеск в глубине, будто большая рыба повернулась набок.

Манатасси переправился через большую реку зимой 543 года Опета. Он использовал прохладную погоду, чтобы перейти реку в тот момент, когда уровень ее самый низкий. Всего переправились три армии разной величины. Самая маленькая, всего в 70 000 воинов, переправилась на западе и уничтожила стоявший там гарнизон. Потом быстро направилась к западным берегам озера Опет, где узкий канал отводил воды озера и давал галерам Опета доступ к океану. Канал назывался рекой жизни, артерией, которая питала сердце Опета.

Воины Манатасси перерезали эту артерию, освободили рабов, расчищавших канал, и перебили гарнизон и надсмотрщиков. Большая часть флота Хаббакук Лала лежала на берегу, готовясь к очистке корпусов. Галеры были сожжены на месте, а моряков побросали живыми в огонь.

Затем офицеры Манатасси переркрыли канал. Его воины и десятки тысяч освобожденных рабов снесли небольшой гранитный холм, стоявший рядом с рекой жизни, и погрузили его в самое узкое место канала, сделав невозможным проход для любого судна, большего, чем каноэ. Эта работа сопоставима со строительством великой пирамиды Хеопса. Город Опет и его население были полностью отрезаны от внешнего мира.

В то же время вторая, большая, армия переправилась на востоке, беспрепятственно прошла по территории дравов и, как черная буря, ворвалась на холмы Зенга.

Третья и самая большая армия, почти в три четверти миллиона, устремилась через реку в районе Сетта. Сам Манатасси командовал ею, и именно он избрал это место для переправы.

Мармон поспешил навстречу ему со своим единственным легионом в 6 000 человек и был разбит в короткой кровавой битве. Мармон бежал с поля битвы и умер на собственном мече среди горящих развалин Заната.

Манатасси поместил свой центр на дороге на Опет и покатился по ней. Его колонна занимала три мили в ширину и двадцать в глубину, огромное количество людей мешало ей продвигаться быстро.

Манатасси опустошал землю. Он не брал пленных, ни мужчин, ни женщин, ни детей. Не грабил, жег ткани, книги, кожу, разбивал посуду, бросал все в погребальный костер нации. Здания он сжигал, а потом разбрасывал горячие каменные плиты.

И ненависть его питалась разрушением, она, казалось, растет, и пламя ее горит все ярче.

В распоряжении Опета было девять легионов. Один из них погиб вместе с Мармоном на севере, еще два были разорваны на куски на террасах Зенга, а выжившие держались в нескольких осажденных крепостях.

С оставшимися шестью легионами Ланнон выступил из Опета навстречу Манатасси. Они встретились в ста пятидесяти милях к северо-востоку от Опета, и Ланнон одержал победу, которая дала ему две мили территории и один день передышки, но которая стоила четырех тысяч убитых и раненых.

Бакмор, в отстутствие верховного жреца командовавший легином Бен-Амона, пришел в палатку Ланнона на поле битвы, когда небо светилось от похоронных костров, а запах сожженного мяса портил аппетит, оставшийся после усталости битвы.

– Враг оставил 48 000 мертвых, – возбужденно доложил Бакмор, и Ланнон увидел, что он больше уже не молод. Как быстро пронеслись годы. – За каждого нашего мы взяли двенадцать, – продолжал Бакмор.

Ланнон смотрел на него, сидя на кровати; врач перевязывал ему легкую рану на руке. Он увидел засохший пот и кровь в волосах и бороде Бакмора, на его красивом лице обозначились новые линии.

– Скоро ли ты сможешь снова сражаться? – спросил Ланнон, и тени на лице Бакмора углубились.

– День был тяжелый, – сказал он. Легион Бен-Амона держал центр в те отчаянные часы, когда