казалось, он будет разорван под давлением черных тел и стали.

– Скоро ли? – повторил Ланнон.

– Через четыре-пять дней, – ответил Бакмор. – Мои люди устали.

– Придется раньше, – предупредил Ланнон.

Они сражались на следующий день, битва была отчаянной и стоила не меньше предыдущей. Снова Ланнон одержал победу, но не смог удержать поле и должен был оставить тысячи своих раненых гиенам и шакалам, а сам отступил к холмам, к новой защитной линии.

Пять дней спустя они снова сражались, и еще пять раз в следующие семьдесят дней. И в конце этого времени они стояли лагерем в двадцати римских милях от Опета, и шесть легионов Ланнона сократились до трех.

Неважно, что они выиграли восемь больших сражений и убили почти двести тысяч врагов. Потому что Зенг пал, и только горстка воинов пробилась, чтобы описать его судьбу. Города сожжены и сровнены с землей, сады срублены и тоже сожжены. Шахты срединного царства разрушены, рабы освобождены и присоединились к ордам Манатасси, а стволы шахт забиты землей и камнями.

Канал реки жизни перекрыт камнями, даже на галерах Хаббакук Лала нельзя уйти, а с востока и запада движутся новые армии, чтобы усилить давление Манатасси на Опет.

Несмотря на тяжелый урон, который нанес Ланнон армиям противника, они, казалось, не уменьшились и не утратили решительности. Каждый раз, как Ланнон устанавливал свои знамена и препятствовал Манатасси продвигаться, на него набрасывались свежие силы. Он уничтожал их десятками тысяч, он обескровил собственные легионы, и с каждым разом усталость и отчаяние все сильнее подавляли их боевой дух.

На семьдесят первый день целый легион, в шесть тысяч человек, ночью перебил своих офицеров и разбежался в темноте маленькими группами. Взяв своих женщин из окружающих Опет деревень, беглецы растворились на юге.

Бакмор преследовал их недолго и привел с собой сотню в цепях, чтобы они предстали перед гневом Ланнона. Все они смешанной крови юе, классом выше освобожденных рабов, самый низкий слой граждан, которым позволено носить оружие. Похоже, они невысоко ценили эту привилегию. Храбрый от сознания неизбежности казни, их предводитель сказал царю:

– Еслы бы ты дал нам, во имя чего сражаться, если бы нас ценили хоть немного выше собак, мы остались бы с тобой.

Ланнон велел живьем сварить этого человека за его дерзость и с оставшимися двумя легионами отступил в город.

Они разбили лагерь на берегу озера за городской стеной, и глядя на север, Ланнон днем и ночью видел огни армии Манатасси, как цветущие маргаритки на равнине. Манатасси продолжал теснить его.

Бакмор нашел царя на краю лагеря. Тот смотрел на позиции врага. Бакмор приблизился к царю с первой хорошей новостью за долгие дни.

– Новости о Хае Бен-Амоне, величество. – И Ланнон почувствовал, как оживает его дух.

– Где он? Он жив? Возвращается? – спрашивал Ланнон. Только сейчас он признался себе, как ему не хватает маленького жреца. Он не видел его с того дня, как Хай выбежал из пещеры Астарты в середине церемонии Плодородия Земли.

Хотя Ланнон организовал тщательные поиски, даже предложил награду в сто золотых пальцев за информацию о нем, Хай исчез.

– Он возвращается? – Сколько раз с того дня ночами Ланнон тосковал по своему другу, по его советам и утешениям!

Как часто в грохоте битвы прислушивался к крику Хая «За Баала!» и к песне большого топора.

– Где он? – спросил Ланнон.

– Его видел рыбак. Он на острове, – ответил Бакмор.

Дни скользили в тумане горя. Хай утратил им счет, один легко переходил в другой. Большую часть времени он работал над свитками. Он принес с собой все пять золотых книг и, уходя из хижины, прятал их под матрац.

Он писал только о Танит, о своей любви к ней и о ее смерти. Вначале он работал днями и ночами, но потом масло для лампы кончилось, и по ночам он бродил по берегу и слушал, как небольшой прибой шипит и шумит, накатываясь на песок, а ветер над островом шелестит листьями пальм.

Он питался пресноводными моллюсками и рыбой, которую ловил на отмелях, он похудел, его волосы и борода спутались.

Горе виднелось в его взгляде, диком и отчаянном, он ни о чем не думал, кроме своей потери. Прошло много дней в безнадежном отчаянии, прежде чем гнев и негодование начали поднимать в нем свою голову. Из глубины возникали мысли, темные и опасные, как тени акул-убийц, поднимающихся на запах крови.

Сидя у дымящего костра, он думал о своей земле и ее богах. Ему казалось, что они жестоки и алчны. Земля, вся посвященная накоплению богатства, не считая количества затраченных человеческих жизней. Легкомысленные боги, требующие жертвоприношений, кровожадные и алчные.

Хай оставил костер и отошел на берег озера. Он сел на песок, и вода набегала на его ноги и отбегала назад. Темные мысли оставались, смешиваясь с воспоминаниями о Танит.

Он размышлял о богах, избирающих в жертву своих любимых и верных слуг. Чего еще они хотят от него? Он отдал им все, что ему было дорого, а им все мало.

Как жестоко, что они избрали Ланнона, чтобы лишить его его любви. Он жалел теперь, что не рассказал Ланнону о Танит. Если бы Ланнон знал, он защитил бы его любовь, Хай был уверен в этом. Сначала он возненавидел Ланнона, потому что именно он назвал имя жертвы. Потом разум победил. Он понял, что Ланнон действовал, желая лучшего. Он ничего не знал о взаимоотношениях Хая и Танит. Он знал только, что нация в страшной опасности и нужен ценный вестник. Танит в таком случае – естественный выбор, неохотно признавал Хай. Он поступил бы так же.

Он не ненавидел Ланнона больше, но он возненавидел тех, кто подталкивал его к этому. Богов, безжалостных богов.

Над озером встал великий Баал в великолепии золотого и красного, на горизонте виднелись розовые утесы и башни Опета.

По привычке Хай встал, расставил руки в знаке солнца и открыл рот, чтобы запеть хвалу Баалу.

И вдруг он весь задрожал от гнева. Гнев вздымался в его душе, обжигала ненависть, вее погребальном костре гибла его вера.

– Будь проклят! – закричал он. – Чего еще ты хочешь от меня, пожиратель плоти? Долго ли мне еще быть твоей игрушкой?

Сжав кулаки, он погрозил ими восходящему солнцу, лицо его исказилось, слезы полились в спутанную бороду. Он пошел к озеру.

– Сколько еще мне кормить твой аппетит, убийца? Сколько еще невинных погибнет, прежде чем ты утолишь свою чудовищную жажду крови?

Он опустился на влажный песок, и вода плеснула на него.

– Я отвергаю тебя! – кричал он. – И тебя, и твою кровожадную подругу. Ничего больше не хочу от вас, я вас ненавижу. Вы слишите меня? Я вас ненавижу!

Он замолк и склонил голову. Вода журчала вокруг. Немного погодя он набрал ее в руки и вымыл лицо. Потом встал и пошел к хижине. Он испытывал чувство освобождения, мира, которые следуют за бесповоротным решением. Он больше не жрец.

Он съел кусок копченой рыбы и выпил чашу озорной воды, потом снова начал работать над свитком.

Снова он писал о Танит, стараясь припомнить звуки ее голоса, каждую улыбку и хмурое выражение, то, как она смеялась, и как держала голову, как будто хотел дать ей бессмертие в своих словах, как будто мог дать ей жизнь на следующие тысячу лет в словах, вырезанных в неистребимом золоте.

Однажды он поднял голову над свитком и увидел, что день кончается, длинные тени пальм устилают берег, делая его похожим на полосатую тигровую шкуру. Он снова склонился и продолжил работу.

Зашуршал песок под шагами снаружи хижины, темная тень перекрыла свет.

Хай снова поднял голову. В двери стоял Ланнон Хиканус.