озлобленность только усилились, и я еще глубже погрязла в болоте жалости к себе. Библейская традиция утратила для меня всякое значение, потому что я окончательно потеряла надежду разглядеть в жизни хоть какой-то смысл.

Именно в самый мрачный час, в минуту глубочайшей безнадежности во мне, словно бурлящий родник, начала подниматься вера. И хотя я еще никогда так остро не ощущала всей безысходности человеческого состояния, всей неизбежности человеческого греха, я каким-то чудом начала надеяться… Я осознала, что все это время ожидала от людей того, что способен дать только трансцендентный Бог. Я впервые ясно увидела в Евангелии окончательное решение человеческой дилеммы, единственный реальный ответ на мучительный вопрос: почему истина так часто оказывается на виселице, а зло — на престолах власти? Во Христе я увидела воплощение страдающей любви, которая по всем мирским меркам терпит поражение (крест), но на самом деле торжествует, одерживая победу (воскресение) — парадокс, превосходящий всякое человеческое понимание.

Что я испытала, впервые обратившись к Богу, действительно было благодатью — той самой, о которой поется в известном гимне. Меня накрыло могучей волной любви, и я почувствовала, что Бог принимает меня — просто так, без всяких условий… Знакомство с Христом можно сравнить с культурным шоком, когда привычные социальные ориентиры и подпорки нашего хрупкого «я» отказывают, и у нас из-под ног выбивают почву. А чтобы отношения с Ним росли и становились более зрелыми, необходимы и боль самообличения, и радость самореализации, постоянное умирание и воскресение, постоянное перерождение, диалектика суда и благодати. Впервые в жизни я нашла в себе силы посмотреть в лицо самой себе, какая я есть, без ка- ких-либо оправданий, но и — что не менее важно — без чувства вины. Я знаю, что я грешница, но просто не вынесла бы этого знания, если бы наряду с этим не знала, что меня принимают.

Одна из слабостей марксистской теории состоит в том, что она не ставит в центр любовь. Я всегда дорожила словами Че Гевары: «Рискуя показаться смешным, я хотел бы сказать, что истинный революционер должен быть движим великой любовью». Но почему он говорил так, как будто за это нужно извиняться? «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь». В этом для меня все. Ведь отличительный признак христиан — это не верные доктрины или совершение обрядов, а любовь друг к другу и реальное умение помнить о чужих нуждах.

Теперь я знаю, что человеческие стремления облагородить мир, революция — это постоянный процесс, который завершится лишь в тот день, когда Бог решительно вмешается, чтобы расставить все на свои места. Но, будучи христианкой, я могу участвовать в этой борьбе, не поддаваясь, с одной стороны, отчаянию, а с другой стороны, ложному оптимизму… Я знаю, что всегда буду принадлежать к числу христиан-зелотов, и на моих устах всегда будет вопрос, который ученики задали Иисусу при приближении к Иерусалиму: «Когда же, Господи, Ты, наконец, вернешь власть народу?» Пожалуй, я всегда буду идти по тонкому канату, с одной стороны стараясь не поддаться искушению сделать из революции идола, а с другой — всячески избегая трусливых компромиссов, кроющихся под маской благочестия. Но христиане должны идти именно так, по лезвию бритвы, чтобы одновременно быть 'в мире, но не от мира сего'» [72].

В предыдущей главе мы добрались до кульминации библейской истории, на основе которой написана эта книга. Нам осталось описать и обсудить еще одну, последнюю сцену, но прежде позвольте мне на минутку остановиться и подумать, какое значение имеет момент прозрения в Эммаусе для современного контекста, с которым я пытаюсь связывать разные моменты этого библейского эпизода.

Я уже говорил, что состояние учеников, решивших уйти в Эммаус из-за утраты прежней веры и краха былых надежд, во многих важных аспектах похоже на исторический и культурный контекст миллионов наших современников — христиан, приверженцев других религий и этических гуманистов. Но конечно же, повествование Луки этим не заканчивается. Уже на дороге в Эммаус обнаруживается что наши ученики, вопреки их собственным ощущениям, не брошены, они не одни. Когда они добираются до места назначения, их состояние и мироощущение полностью меняется, но самый неожиданный результат этого прозрения еще впереди. Тем не менее, если взять тьму и отчаяние дороги из Иерусалима в качестве метафоры, описывающей наше существование в постмодернистском, постхристианском мире, где Бога просто не видно, перед нами встает следующий вопрос: есть ли в нашем контексте параллель тому прозрению, которое ученики пережили в конце своего пути — а значит, есть ли у нас основания для возрождения подлинной, реальной надежды?

«Послания» с дороги в Эммаус, приведенные в конце двух предыдущих глав, наглядно и очень трогательно показывают, как весть о распятом и воскресшем Христе снова и снова становится основанием надежды в жизни тех, кто своей биографией невольно повторяет путь этих двоих учеников и с изумлением обнаруживает, что и его тоже настигла неожиданная радость. Интересно отметить, что Татьяна Горичева, описывая свой жизненный путь, рассказывает, как она подошла «к краю отчаяния, где начинается вера». Это значит, что смятение и духовная бесплодность дороги в Эммаус совсем не обязательно враждебны подлинной вере. Как раз наоборот, только когда грезы, на которые мы так полагались, на поверку либо оказываются пустыми фантазиями, бессильными выполнить обещанное, либо (что еще хуже) оборачиваются настоящими кошмарами — только тогда мы начинаем всерьез искать по-настоящему крепкие и глубокие основания для своей жизни.

Неудивительно, что на Западе сейчас многие ищут нечто большее, чем они сами, нечто трансцендентное; что в обществе все чаще говорят о необходимости найти прочное основание для ценностей, способных, во-первых, придать человеческой жизни реальный смысл и, во-вторых, сдерживать насилие и алчность, угрожающие всему творению. Как я уже говорил, современные западные христиане оказались в сгущающемся мраке дороги на Эммаус именно потому, что, несмотря на очевидные возможности свидетельствовать о Христе в таком контексте, в глазах многих людей, разочарованных современным миром и пытающихся искать альтернативные модели личной и совместной жизни, официальные христианские институты дискредитировали себя и безнадежно устарели. Давайте еще раз вспомним слова Татьяны Горичевой, назвавшей телеевангелистов «скучными и плохими актерами», и ее вывод о том, что мы не имеем права говорить о Боге, пока каждое наше слово не будет «жертвой, до краев наполненной настоящей, подлинной реальностью».

Получается, что, хотя христиане и исповедуют воскресение Христа из мертвых (и исповедание это фундаментально важно для выживания всей нашей веры), им тоже необходимо новое прозрение, обновленное ощущение присутствия Того, Чье воскресение мы провозглашаем, новое, преобразующее видение, способное возродить надежду, оживить веру и подготовить нас к тому непредсказуемому (и наверняка нелегкому) будущему, которое ждет нас с Богом в XXI веке. Эрнст Бекер, которого мы уже цитировали и который, по-моему мнению, является одним из самых значимых аналитиков современной культуры, писал, что «идеология коммерциализма эпохи модерна породила образ жизни, где люди из зависти постоянно сравнивают себя друг с другом, как никогда ранее в человеческой истории». Бекер считал, что организованное христианство позволило втянуть себя в эту нездоровую систему и оказалось бессильным перед напором безудержного потребительства. Однако он отличал христианство в его современной западной форме от того, что называл «изначальной» верой обычных христиан, и говорил, что если бы Церковь «всерьез восприняла собственную проповедь», то получила бы беспримерную возможность противостать любой «одномерной идеологии бессмертия» и освободить людей от невыносимого бремени — от необходимости самостоятельно придавать жизни смысл через богатство, славу или власть над другими [73]. Еще неизвестно, получится ли у современного западного христианства возродить такое видение, которое помогло бы ему в новом веке восстановить утраченную репутацию и стать достойным доверия свидетелем своему распятому Господу.

А как же наши спутники на пути в Эммаус? Как уже было сказано, критическая мысль гуманистической традиции не раз давала весьма проницательный анализ разных исторических формаций и культур.