внимание. Однако эта картина, которую Саймон Шама очень метко назвал «этюдом сокровенного оцепенения», отличается от всех остальных; она ничуть не хуже — а, пожалуй, даже лучше — полотна Караваджо передает благоговейное изумление и восторг момента прозрения, но, кроме того, еще и улавливает ощущение тайны, которую в этой сцене воистину можно назвать «священной» [56]. Что касается учеников, то мы видим лишь одного из них — поразительное изображение человека, чей мир только что взорвался светом воскресшего Христа, на Которого он смотрит, не отрываясь и вытаращив глаза. Его спутник исчез, упав на пол и припав головой к коленям Христа, и на фоне скатерти нам видны лишь его волосы, буквально стоящие дыбом.
На заднем плане смутно различается фигура женщины, скорее всего, занятой обычными домашними делами, какие бывают во время ужина. Однако эта фигура лишь усиливает ощущение таинственности и двойственности: перед нами реальное событие, однако здесь происходит что-то необыкновенное, уникальное, выходящее за пределы обычной реальности. Фигура Христа вполне реальна; перед нами тот самый незнакомец, что подошел к ученикам на дороге и вовлек их в разумный, рациональный разговор (который, правда, порядком выбил их из колеи). Но в том-то и состоит гениальность художника, что благодаря ей мы ощущаем, что эта вполне реальная фигура, явно изображающая Христа как свет мира (как Рембрандт изображал Его и в своих замечательных полотнах на тему Рождества), вот-вот исчезнет. Момент прозрения, по определению, всего лишь момент; он длится лишь краткое мгновение и, являясь стимулом для веры, никоим образом не снимает необходимости продолжать жить по вере.
Все это подводит нас к вопросу: что именно в поступках и словах Иисуса помогло ученикам, сидевшим с Ним за ужином в Эммаусе, узнать Его в таинственном незнакомце? Ученые не раз писали, что слова, произнесенные Иисусом во время преломления хлеба, почти полностью совпадают с тем, что Он говорил во время Тайной вечери (Лк. 22:19). Однако этих двоих из Эммауса на Тайной вечере просто не было. Правда, они вполне могли принадлежать к числу тех учеников, которым посчастливилось увидеть, как Иисус взял пять хлебов и две рыбы и, благословив их, преломил и подал, «чтобы раздать народу» (Лк. 9:16). Может быть, сейчас они вспомнили именно это чудо, благодаря которому во многих людях возникла и укрепилась надежда, что Иисус и есть тот самый долгожданный избавитель Израиля. И если так, то, может быть, страшные события последних нескольких дней вдруг предстали перед ними в совсем ином свете, убедительно подтверждая слова незнакомца о том, что так и «надлежало пострадать Христу и войти в славу Свою».
Сейчас мы должны вернуться к фундаментальному вопросу, заданному чуть раньше в этой книге: почему Иисусу надлежало пострадать и умереть? И, в частности, почему Он должен был пережить позор и унижение распятия — казни, специально придуманной римлянами для политических преступников, «врагов народа»? Ричард Хорсли и Нил Ашер Зильберман, называя римскую казнь распятия «жестокой и мучительной формой имперского геноцида», описывают ее следующим образом:
«Зловоние, вопли и жуткие зрелища, царившие на местах публичных казней, располагавшихся на окраине каждого римского города, представляли собой чудовищный контраст с элегантностью и архитектурным великолепием храмов, форумов и площадей внутри городских стен. Коринфская колонна и крест были двумя сторонами римской культуры. Первая предлагала тенистый покров всем, кто принимал логику и властные структуры римского мира; второй систематически превращал всякого, кто объявлялся врагом римского порядка, из живого, дышащего человека в искалеченный, вздутый, почти неузнаваемый труп» [57].
Здесь неплохо будет вспомнить, что в том, как Лука описывает события, ведущие к смерти Христа, и выдвинутые против Него обвинения, явно просматривается политическое измерение. Иисуса обвиняют в том, что «Он развращает народ наш и запрещает давать подать кесарю» (Лк. 23:2). Позднее про Иисуса говорят, что Он «возмущает народ, уча по всей Иудее», а теперь угрожает всему социальному порядку, проповедуя здесь, в центре государственной власти (Лк. 23:5). Конечно, все эти обвинения были совершенно нелепыми в том смысле, что упрекали Иисуса в обычных формах повстанческого сопротивления и выставляли Его как очередную фигуру в длинном ряду политических революционеров. Однако не стоит игнорировать тот факт, что чистая благость Иисуса, Его бесконечное сострадание к страдающим и угнетенным людям, а также Его дерзновенная и смелая проповедь этических требований Бога Израиля действительно подрывали основы общества, построенного на алчности и защищающего интересы богатых и сильных мира сего. Как говорят Р. Хорсли и Н.А. Зильберман, в древнем мире существовали и другие формы наказания, включая отсечение головы и побиение камнями, и то, что Христос был распят, является наглядным свидетельством «глубины и очевидности той угрозы, которую Он представлял» [58].
Как еще объяснить тот факт, что когда римский прокуратор Пилат предложил освободить либо Иисуса, либо Варраву (который, как мы знаем, «был посажен в темницу за произведенное в городе возмущение и убийство», Лк. 23:19), религиозные и политические лидеры нации выбрали убийцу-мятежника, хором требуя отпустить террориста, опасность которого они хорошо понимали и знали, как с ней справиться. В отличие от него, опасность, которую представлял собой равви из Назарета, носила совсем иной характер, и по мере того, как число Его последователей возрастало и по стране все больше распространялась революция любви и справедливости, все это начинало угрожать «нормальной политике», и угрозу эту просто невозможно было терпеть.
По дороге в Эммаус Иисус показал Своим сломленным и отчаявшимся ученикам, что жизнь распятого Мессии полностью соответствует и словам и жизненному опыту предшествовавших
Ему пророков. Пророков неизменно ожидало отвержение и страдание; как сказал один из библейских авторов-христиан, во время земной жизни истинные пророки то и дело испытывали гонения, пытки и тюремные заключения, «терпя недостатки, скорби, озлобления, — те, которых весь мир не был достоин» (Евр. 11:36–38). И, предвидя пришествие Того, Кто станет кульминацией и исполнением их собственной традиции, эти пророки понимали, что Его победа над злом и установление в истории нового мирового порядка обязательно потребует отвержения, страдания и смерти: именно так «надлежало пострадать Христу и войти в славу Свою».
Конечно, на вопрос о смысле смерти Христа можно — и нужно — отвечать на разных уровнях. Например, Новый Завет свидетельствует о том, что узаконенное убийство Иисуса из Назарета, Чья жизнь позднее была подытожена словами: «Он ходил повсюду, делая добро» [59] , требовало признания того, что в этой драме действовали глубинные реальные силы зла. Если посмотреть на произошедшее в этом свете, у Креста появляется космическое измерение, связывающее его с такими формами зла и беззакония, которые странным образом кажутся неразрывной, неотъемлемой частью самой структуры человеческого общества и культуры. Когда-то такой язык казался современным людям архаичным и безнадежно устаревшим, потому что они считали себя свободными от «элементарных предрассудков», но длинные, мрачные тени, отбрасываемые нескончаемой «бесчеловечностью людей друг к другу», породили такие ситуации, при описании которых слово «бесовские» уже не кажется странным [60]. Более того, для многих людей путешествие в Эммаус началось с жуткой встречи с такими глубинами зла, которые мы по наивности считали давно изжитыми. Именно сейчас момент прозрения в Эммаусе озаряет мир светом надежды, и внезапно мы изумленно осознаем, что то, что казалось нам необратимой трагедией, на самом деле было единственным способом победить и одолеть тьму и действующие в мире силы зла. Теперь, когда Божье оправдание Иисуса становится началом подлинной свободы человека, эти силы обличены и осуждены, а их власть над людьми сломлена.
Упоминание о «Божьем оправдании» указывает на еще один уровень значения смерти Мессии, связанный с замыслом Самого Бога. Далее в Евангелии от Луки Христос снова является ученикам и ясно дает им понять, что весть о Его смерти и воскресении необходимо донести до «всех народов» ради «покаяния и прощения грехов» (Лк. 24:47). Иными словами, слово о Кресте не является частным, внутренним делом отдельного религиозного культа, из которого исключена большая часть человечества. Позднее Павел провозгласит, что «Бог во Христе примирил с Собою мир» (2 Кор. 5:19), а еще один последователь Иисуса, напоминая собратьям-верующим, что Голгофская жертва принесла прощение за их грехи, немедленно добавляет: «И не только за наши, но и за грехи всего мира» (1 Ин. 2:2). Странно только, что церковь так часто забывает об этом универсальном измерении евангельской надежды, об этом радостном провозглашении того, что через Крест Христа Бог сделал все необходимое для исцеления главного недуга мира. Почему христиане постоянно сокращают, сужают горизонты этой надежды и ведут
