Когда отошли, Трушин спросил:

— Видал, Петро?

Чего спрашивать? Что я, зажмуривался, что ли? Но ответил без раздражения:

— Видал. И еще навидаюсь…

— Да уж, на смерть насмотримся. И в нашем обличье, и в японском…

Говорим негромко, чтоб солдаты не слышали. Не для них эти рассуждения и этот тон. И тут нагоняют полевые кухни! Ура!

Сладостная команда:

— Прива-а-ал!

Ее повторяю с удовольствием, с наслаждением и дольше, чем нужно. Колонна сворачивает, роты обособляются: кучками рассаживаются, освобождаясь от ноши, разуваясь. Ядреный запашок от портянок улетучивается не сразу. Меж солдатами снует вислоусый и вислоухий санинструктор, будто скособоченный санитарной сумкой, начальственно покрикивает:

— Признавайсь, у кого потертости?

Не признаются, а кое-кто посылает помощника смерти туда-то.

Игнорируя несознательность, санинструктор наклоняется, осматривает ступни, строптивым выговаривает:

— Охромеешь — хрен тебе цена!

Есть ли потертости, нет ли, а топать надо. Но и ножки беречь, конечно, надо. Вдруг вспоминаю об убитых японцах. Мы ушли, они остались лежать на карабинах, на пыльно-кровавой ржавчине. Подзасохшая. ржавая кровь — это знакомо. Будем обедать невдалеке от этих трупов. На западе такое соседство бывало и поближе. Под Оршей, под Осинстроем, например. В январе сорок четвертого, когда было наше наступление неудачное, захлебнувшееся. Сколько ни поднимались в атаку, немцы укладывали страшенным огнем. Нигде после я подобных потерь не видывал: труп на трупе. И обед мы хлебали из котелков, поставленных на закаменевшие, занесенные снегом трупы, которыми были забиты «нейтралка», окопы и траншеи. На этом наступлении, говорят, погорел наш командующий фронтом: перевели на другой фронт, начальником штаба. Уж слишком велики были потери… Здесь, на привале, обед мы получили, как под Оршей, первое и второе, суп и каша — вместе. Проще сказать: густой суп. Плюс тонюсенький ломтик консервированной колбасы, повертев который верный ординарец Драчев изрек:

— Через него видно матку боску!

Ну да, в Польше подцепил. Когда ломтик сыра или колбасы сверхтонкий, поляки говорят с неодобрением: через него видно матку боску, по-нашему — матерь божью.

Воды нам не привезли, но одна исходная кухня была с чаем, и каждому досталось по кружке. Матка боска, разве ж напьешься? Мы сперва выпили чай (выпили! Мазнули по губам — вот что это!), затем захлебалп супец. А ломтик колбаски с хлебом как бутерброд — на второе. На третье фига с маслом. Обычно на третье был чаек, сейчас он пошел на закуску. Закуска, десерт… да ну вас к черту, водички бы, чайку бы от пуза! Трушин уверяет, будто командир полка сказал, что вот-вот будут самолеты с водой.

Дай бог! Котелки мыть было нечем, и солдаты выскребали их ложками, протирали кусочками хлеба. Старшина Колбаковсшш поучал:

— Хоть вылизывайте! Но чтоб были чистые стенки. Иначе пристанет песок…

Солдаты отдыхают, а офицеры колготятся — это закон. Вскоре и за мной явился посыльный, увел к батальонному начальству.

Капитан информировал ротных: командир полка требует повышения бдительности, ибо японское командование оставляет у нас в тылу летучие отряды, рассредоточенные на мелкие группы; их задачи — шпионаж, диверсии, нападение на наши коммуникации, на отдельные гарнизоны и подразделения; эти летучие отряды — иногда численностью до четырех тысяч человек — сформированы из ярых самураев, отлично вооружены, имеют заранее подготовленные военно-продовольственные базы в глухой местности. Об этом командира полка информировал комдив, комдива — комкор, комкора — командарм. По этой же лесенке вниз было спущено и другое предупреждение: остерегайтесь смертников из частей спецназначения, их основная задача — уничтожение командного состава и боевой техники советских войск; действуя мелкими группами или в одиночку, смертники уничтожают офицеров и генералов холодным оружием из-за угла, тапки подрывают, бросаясь под них со связками гранат или с минами, часть смертников специально подготовлена для взрыва мостов на путях наступления наших войск.

Командир батальона чеканит: бдительность и бдительность! — и распускает ротных. Теперь я должен проинформировать взводных, а те — отделенных, а те — солдат. Нет, перешагнем несколько ступенек служебной лестницы: насчет летучих отрядов, смертников и бдительности говорю сразу всему личному составу роты.

Солдаты слушают с достаточной серьезностью. Вполне серьезен и я: наши враги не только жара, жажда и расстояния.

— Подготовиться к построению!

Выполнять команду солдаты, однако, не торопятся. Старшина Колбаковский в таких случаях говорит: 'Не чухаются'.

— Подготовиться к построению!

Полеживают, посматривают друг на друга: кто первый поднимется? На меня забывают посмотреть. Я рывком поднимаюсь и рявкаю:

— Вста-ать!

Подействовало. С позевыванием, кряхтением, ворчанием начали наматывать портянки, натягивать сапоги и ботинки, скатывать шинели, разбирать оружие. Ворчливей всех Егорша Свиридов;

— Построиться завсегда можно. Но ты спервоначалу напои по норме…

О норме запел! Сержант Черкасов — внушительно:

— Свиридов, кончай шаманить!

Словцо новое в нашем обиходе, солдаты заинтересованно поворачиваются к Черкасову, сам Свиридов на секунду замирает. А затем — с достоинством:

— Чего мне шаманить, сержант? Я не шаман…

— Кончай, кончай! Становись в строй!

Так или иначе выраженьице полюбилось враз. Через четверть часа на марше и я уже сказанул повздорившим — кто-то кого-то толкнул — бойцам:

— Кончайте шаманить!

Когда я спросил Трушина, где же обещанные самолеты с водой, он ответил:

— Кончай шаманить, Петро!

Ну, коль политработник употребляет это словечко, — узаконено!

— Воздух, воздух!

Задрали головы, но укрываться не бросились. Поскольку самолет наш. Здравствуй, долго жданный! Не кружи, не тарахти, садись. Посадочных площадок сколько угодно. Выбирай по вкусу и садись. А самолет, милый «У-2», разлюбезный «кукурузник», оттарахтев, опустился на равнинке, и от роты потребовали трех бойцов с термосами. Устали, измучены, но добровольцев — хоть отбавляй. Разумеют, хитрецы: там, где воду будут разливать по термосам, можно попользоваться на дармовщинку, на халяву. Короче — урвать сверх положенного!

Колбаковский выбрал настырных — Кулагина, Логачеева и Свиридова. Резвой трусцой они двинули к самолетику, словно боясь опоздать, словно воду раздадут и нашей роте не достанется. Вероятно, того же остерегались и полномочные представители других подразделений: не шли, а трусили рысцой.

Возвратились посланцы с термосами за спиной, мужественноскорбные: во-первых, как выяснилось, урвать сверх нормы не удалось, жмоты попались, а во-вторых, термосы были налиты лишь до половины — «кукурузник» привез мало воды. Подсчитали: по полкружки на брата. И за то спасибо, хозяева неба.

Воду выдавал Колбаковский. Выверенность его руки была поразительна: зачерпывает кружкой — ровно половина. Получай!

Следующий! Первую кружку Кондрат Петрович подал Трушину.

— Прошу, товарищ гвардии старший лейтенант!

Федор неспешно выпил, обтер губы. Колбаковский зачерпнул мне: