случайные, а хотелось схватить и другое. Проникнуть бы в их суть, в глубину характера, в нравственную сердцевину! Каждый же из них — личность своеобразная, неповторимая. По-видимому, сложная, противоречивая.

По-моему, плоских, одномерных характеров нет. Так или иначе не один Петр Васильевич Глушков — думающая и чувствующая натура. Все люди! И как же хочется, чтобы они остались живы, эти брюнеты и блондины, зрелые и зеленые, женатые и холостые, с орденами и без!

Запыхавшись, подкатил малость сбросивший животик старшина Колбаковский — не брюнет и не блондин, скорей плешивый, — доложил: ротное имущество в сохранности, сам доглядает. И ему я пожелал мысленно: Кондрат Петрович, оставайся живым! К немому удивлению Колбаковского полуобнял его за разгоряченное рыхловатое плечо:

— Доглядаете? Ну, спасибо, Кондрат Петрович…

От комбата команда:

— Приготовиться к построению!

Я рявкнул:

— Первая рота, подготовиться к построению!

Солдаты подхватились: наматывали портянки, обувались, заправляли гимнастерки, как в хомут, влезали в скатки, поудобнее закидывали ремень автомата или винтовки на плечо; и конечно же на горбе неизменный «сидор» — вещевой мешок. А тут уж последующие команды, словно одна наступает на пятки другой:

— Встать!

— Стройся!

— Равняйсь!

— Шагом марш!

— Шире шаг!

В небе орла нет, только солнце, его прямые лучи прожигают.

Зной. Безводье. Жажда. Она, как клещ, впилась в глотку и сосет, сосет, ненасытная. Горло пересохло, рот пересох, губы склеиваются, сплюнуть нечем. И откуда пот берется в три ручья? Выпить бы водпчкп, самую малость!

Но на нет и суда нет. Надеемся: водовозы подъедут, самолетами канистры доставят. И еще надежда: десяток километров — и пресное озеро. Держимся. И будем держаться. Наше будущее таилось за сопками, чередой тянувшимися перед нами, растворялось в переливчатом знойном мареве. Это — ближнее будущее.

А дальнее? Э, нашел о чем загадывать. Кто загадывает на войне?

Двигай ножками. И следи, чтоб солдаты твои двигали ножками.

Мы двигали, и сопки, а за ними и отроги Хппгана двигали нам навстречу. По крайней мере хотелось бы этого. Тогда быстрей достигнешь цели. Облака пыли вставали там и сям, кочевали за колоннами, взбираясь на сопки и опускаясь в пади. Подчас облака сшибались, смешивались и, уже не расцепляясь, плыли единым фронтом. В степи стало как будто просторнее. Да так оно и есть: часть колонн ушла вперед, часть в сторону, часть осталась сзади, у каждой свой маршрут. И все равно скопище людей и техники. Думаю, никаких колодцев и озерков не хватит, все выдуют!

Как будто подстегиваемая жаждой и стремлением поскорей добраться до обещанного комбатом озера, колонна наша после привала взяла недурственный темп. Не такой, как при переходе границы, но дюже добрый. Задавало его, конечно, полковое начальство — верхи, на монголках. На монголку сел и комбат, — видать, раненая нога не позволяла топать наравне со всеми. Да и зачем пёши, ежели лошадка положена? На всех нас лошадок не хватит, а комбат пускай едет. И полковое командование пускай покачивается в седлах: положено. А кому положено раскатывать на «эмках» и «виллисах» — пускай раскатывает. А пам топать! Дослужимся до соответствующего чина, не будем передвигаться поили. Покуда ж шире шаг! Повторяю эту команду:

'Шире шаг!' — но чаще повторяю другую: 'Не отставай, подтянись!'

Команды командами, а ротная колонна растягивается, хотя взводные покрикивают не хуже меня. Отмечаю: отстают преимущественно безусые и западники. Восточники, не год жарившиеся в здешних пустынях и полупустынях, попривыкшие к забайкальским и монгольским марш-броскам, выносливей. И это при том, что они еще не отошли от тыловой некогда нормы довольствия.

Фронтовики изведали немыслимые бои, а вот немыслимые марши даются со скрипом. Кажется, по этой причине и сапоги скрипят въедливо, и песок на зубах, и даже колеса армейских повозок. Кстати, повозки так же успешно застревают в песке, как и автомашины. Приходится время от времени подталкивать плечами и те и другие. У. мученные солдаты без понуждения пособляют рвущим постромки лошадям и нехотя — рвущим моторы, стреляющим бензиновыми выхлопами автомашинам.

Кое-кто из западников проявляет здоровую инициативу: снимает кирзачи, связывает их за ушки, перекидывает через плечо.

Душой понимаю их, ступпп сопрели, портянки хоть выжимай, трут-натирают. Разумом отвергаю: что за вид у воинов-освободнтелей босиком, сапоги на плече? После краткой, но изнурительной борьбы души и разума побеждает душа: черт с вами, босякп, сверкайте пятками, только топайте, не отставайте. Однако босяки недолго продержались: острые камешки, жесткие стебли какой-то пезиакомой травы: поднимали ноги, как цапли, а там и вовсе стали обуваться. Не вышел помер! Теперь нагоняйте, инициаторы.

— Не отставай, подтянись!

Выкрикивать мучительно: язык приклеивается к нёбу, сами слова приклеиваются, не вытолкать, — высушенные, как вобла, царапающие. А вобла хороша под пиво, в сороковом в городе Лида вкусил «Жигулевского»! Не хочу воблы, хочу пива! Согласен и на обыкновенную водопроводную влагу!

Дай слиться воде из крапа, чтоб была свеженькой, прохладпенькой. Выпьешь в летнюю жарынь кружечку, другую — ах, благодать! Московская водица славится повсеместно, да и в Ростове-на-Дону водица я-те дам! Жаль, мало испил, надо было нажимать, надуваться впрок.

На подмосковной даче, куда ездили с мамой и отчимом, уважал-обожал покачаться в гамаке, развешенном между березой и липой, поваляться на травке в лесочке. В Ростове-городе — с дружками- приятелями поваляться на пляже, возле донской волны.

Благодать!

Полк то держался проселка, то сворачивал на бездорожье, на целину, кружили и петляли, снова выбирались на проселок — прежний либо новый? Возникала мысль: не плутаем ли. не сбились ли с маршрута? В бескрайней пустыне это несложно — сбиться. Но полковое начальство не спросишь: не путаете ли, уважаемые, туда ли ведете? Уважаемые и без тебя зпают, что и как делать.

Вздрагиваю от истошного вопля:

— Глядп!

Гляжу вместе со всеми: впереди, перед сопочкой, переливается, рябит озеро — холодное, чистое! — и берег его недалеко, вотвот подойдем. Как я раньше не заметил?

— Вода! — Этот крик, многократно повторенный, подхваченный и мною, сорвал людей с проселка, кинул к сопочке.

Я бежал, опережая иных. Бежал, пока озеро не исчезло! Остолбенел, протер глаза. Что было у меня на физиономии, можно определить, глядя на подчиненных: растерянность, досада, злость.

Определяю: марево, потоки струящегося знойного воздуха, его игра и породила мираж. Ах эти игрушки…

— Елки-моталки! Уж лучше б не привиделось, а то растравило… Напиться бы, ребятки!

— Хочь не от пуза, хочь малость, хочь полфлягп…

— Обман трудящихся! Я считаю, обман!

— Гадство, да и только…