работяга, прав ровный, спокойный. Однако сегодня Логачеев нервничает, покрикивает на Головастикова. Судя по всему — за дело.

Сутулый, нескладный Филипп Головастиков. — на крепких скулах жирная, в угрях кожа, катает желваки, в бесцветных, плоских глазах скука, тоска и, по-моему, усталость. Ну, тоска с погоды, скука с дорожного однообразия, а усталость с чего? Спи, отдыхай, набирайся сил. Отсыпайся за войну, как это проделывает Толя Кулагин, — дрыхнет, потом проснется, промолвит словечко, ввязываясь в разговор, и, глядь, уже снова храпит с пугающе открытыми разноцветными глазами.

У Головастпкова своя позиция: 'С этой войной запустил всю пьянку'. Поэтому спит оп немного, а пить замахивается много.

Один раз сорвался, полез на меня с кулаками, второй назревает?

Товарищи его опекают, не дают ходу, особенно Логачеев. И вот угрюмо-трезвый Головастиков катает желваки и поскрипывает зубами, они у него желтые, изъеденные табаком. Пожалуй, я зря не посадил его на гауптвахту. В назидание. Ему и другим.

Федор Логачесв вразумляет Головастпкова и вдруг, поймав мой взгляд, убирает под стол татуированные руки. Федя не такой уж скромник, и русалки, и голые бабы для него — тьфу, но меня почему-то конфузится. Не всегда, правда. Однако если вот так перехватит взгляд, убирает татупровочки. От греха подальше.

До войны Логачеев проживал в Дербенте, ловил рыбку на Касппп. Гордится тем, что он рыбак и что оп из Дербента. Говорит:

'Читали книгу 'Танкер «Дербент»? Это в честь нашего города названо… Не читали? Как же так? Ай-я- яй… Сам я тоже не читал, но про книгу слыхивал, мировая, сказывают, книга. И город Дербент мировой!' В Дербенте у пего жена, два сына, три дочери, отец, теща, свояченица, живут все в одном домике, на прибрежье.

Им Логачеев аккуратно шлет письма-треугольнички, многочисленное семейство отвечает ему со значительно меньшей аккуратностью. В минуту жизни горькую Логачеев вздыхает: 'Не пишут своему пахапу, мне то есть…' И еще повод для огорченных вздохов: 'Пошто я не на флоте, а в пехтуре? Все из-за военкома, Юсупов ему фамилия…' Слово «флот» произносит с любовью, слово «пехтура» — с пренебрежением. А пехотинец он вполне исправный, кто воевал на пару, подтверждает.

— Послушай, Федя, — оаспт Головастиков, — регламент твои истек, кончай говорильню.

— Кончаю, — успокаивается наконец Логачеев. — Но ты учти…

— Учту, учту. — И Головастиков принимается вертеть здоровенную цигарку.

В теплушке накурено, дым кольцует 'летучую мышь' на стояке. Парторг Симопепко морщится, подносит газету блпже к лицу.

Геворк Погосян фыркает:

— Начадили! Надо открыть дверь.

Его поддерживает Вадик Нестеров:

— И то! Дышать нечем.

Погосяну возражает дружок Рахматуллаев:

— Не надо открывать — на улице холодно.

Его поддерживает Яша Вострпков:

— Тепло выпустим…

Спор о том, отодвигать или не отодвигать дверь, разгорается, в него втягиваются остальные солдаты. Пустой, никчемный, он удивляет меня своей горячностью и раздраженностью. Из-за сущего пустяка лаются. Удивляюсь обычно неразговорчивым, печальиоглазым Погосяпу и Рахматуллаеву, — может, непогода на них подействовала больше, чем на кого-нибудь, вконец испортила настроение, — удивляюсь обычно вежливым, уважительным юнцам: спорят — будь здоров. Сверху, из угла, кто-то подзуживая, кидает:

— А не пойтпть ли на кулачки?

Действительно, только и остается решить этот вздорный спор потасовкой. Я говорю:

— Дневальный, отодвппь на минутку дверь. Проветрим и опять закроем.

Все молчат. Может, поражены несложностью и мудростью моего решения? Или просто не о чем говорить и спорить?

В теплушке блистательно отсутствует мой верный ординарец Миша Драчев. Повадился гостить в соседних вагонах, а то и отставать. Не скажу, чтоб мне его очень уж не хватало. Но вот кого не хватает, так это замполита Трушина. Давненько не заглядывал в нашу теплушку. Завернул бы к нам, покалякали бы, парень же в общем-то свойский. Ну да, я немного соскучился о нем.

И, подумав о Трушине и ошутив некую к нему близость, я вдруг ощутил близость и к тем, кто находился сейчас со мной в теплушке, ощутил общность, неразделенность с ними. Будем трезво смотреть на вещи: люди после войны меняются, но не настолько же, чтоб взаимно отдаляться, чужеть, что ли, друг другу. Ведь столько пережито вместе, и не должно это сгинуть без следа.

Командующий Третьим Белорусским фронтом Василевский сказал командующему нашей армией:

— Не надоело воевать, генерал?

— Надоело, товарищ маршал.

— Ну, так берите Кенигсберг и заканчивайте войну…

Командующий фронтом будто говорил это в шутливой форме, а командарм будто забеспокоился и начал сам себя поправлять, путаться:

— Воевать не надоело, товарищ маршал, военному человеку не может надоесть… Моя обязанность — не задумываться о проблемах, не умствовать, а выполнять приказы вышестоящего командования. Будет приказ — буду воевать, сколько нужно…

Александр Михайлович Василевский, образованнейший, умница из умниц, сказал с сожалением:

— Да нет, генерал, любые приказы выполнять надо думаючи.

И задумываться о проблемах не грешно. Например, о такой: чем дольше война, тем нетерпимее потери. Как там ни совершенствуй свое полководческое искусство, а солдата на войне убивают…

— Так точно, убивают, — отчеканил командарм. — Наряду с другими вверенными вам объединениями будем брать Кенигсберг!

И если прикажете, закончим войну!

Мне редакционные офицеры, когда попивал у них чистейший медицинский спирт, рассказали, что был якобы подобный разговор перед штурмом Кенигсберга. Возможно, и был. Все верно, кроме одного: весной сорок пятого война не кончилась. Для меня, в частности. Она как бы сделала передышку.

Но неверно и вот еще что. По редакционной холостежи выходило: командарм недалек, то есть глуповат. Я заспорил: откуда видно? Мне ответили: из разговора с Василевским. Я сказал: не переоцениваю достоверность разговора, это во-первых, а во-вторых, ничего глупого не усматриваю в словах командарма. И добавил: он же герой Сталинграда, генерал, как же он может быть недалеким? Холостежь, дружелюбно улыбаясь, взялась потешаться: ах, Глушков, ах, наивная душа, смелый не всегда умный, и генералы всякие бывают.

Я лишь однажды видел командарма, да и то мельком: снявши фуражку, он вытирал пот со лба, — плешивый, с черными усиками, эти усики мне тогда не понравились, очень уж напоминали об одном немецком ефрейторе. Однако я одернул себя: 'Это твой генерал!' — отогнал оскорбительное сравнение и влюбленно посмотрел вслед направлявшемуся к машине командарму. Все было правильно: 'Мой генерал…'

В споре с редакционной холостежью меня вдруг поддержал редактор. Близоруко щурясь, майор положил на мое плечо пухлую, ласковую руку:

— Разделяю ваше мнение, товарищ Глушков. А эти храбрые детишки, вольнодумствующие щелкоперы иногда склонны загибать. По-моему, командарм чем-то им досадил…

Храбрые детишки и вольнодумствующие щелкоперы уверяли: ничем не досаждал, просто они объективны. Редактор уточнил: категоричны. Детишки и щелкоперы стояли на своем, одновременно нахваливая комдива и командира Краснознаменного Тнльзптского корпуса, в состав которого входила наша дивизия. Это меня отчасти примирило с ними, но пить еще я отказался. Несмотря на уговоры. Конечно, «дивизнонщикп» хлопцы отменные, однако тут загибают, факт. Ведь глупым даже в полковники не выбьешься, а генерал — качественный скачок, высшая категория. Еслп хотите, для меня генерал как