Топорище привел задыхавшегося Будтова в незнакомый подвал, где оба решили отсидеться. То и дело басили толстые, кишечные трубы; откуда-то капало, пару раз пробегали крысы. Захария Фролыч, обессилевший, сидел прямо на холодном каменном полу, привалившись к огромному ржавому вентилю. Нащупав «льдинку», он свернул ей голову и начал было пить, но, поперхнувшись, вспомнил о своем избавителе и протянул ополовиненный пузырек Топорищу.

— Давай-давай, — буркнул Топорище, ведя себя все более загадочно. Не в его правилах было отказываться от угощения — к тому же заслуженного. Может, сюда заявятся, — объяснил он свой отказ Будтову, который оправился достаточно, чтобы удивиться. — Будем отбиваться, надо держаться в форме.

Захария Фролыч, слабо проклиная себя за слабую же волю, допил до дна. Ну и что, что товарищ отказался? Сейчас не выпил — выпил бы потом. Со стороны Захарии Фролыча — обыкновенное свинство, черная неблагодарность.

— Ты где так махаться выучился? — спросил он вежливо, хотя в действительности, при сложившихся обстоятельствах и ощущениях, истоки боевого мастерства представляли для него второстепенный интерес.

— В десанте, — осклабился Топорище. — Вишь — осталось, не пропало… Я и не так могу.

Будтов помолчал.

— Что же ты… — начал он осторожно и не стал продолжать. Всякое бывает, зачем лезть человеку в душу.

— Срок дали за хулиганку, — объяснил Топорище. — За злостную. Два года как от хозяина. Уменье, говорю, не пропало, а жисть пропала…

— Да, не зарекайся, — вздохнул Будтов. Помолчал, выказывая сочувствие и понимание.

— А, наплевать, — и Топорище высморкался в пальцы. Стряхнув выделение, он заявил: — Давай, земеля, подумаем, как дальше быть.

— Надо переждать, — ответил Захария Фролыч. Ничего другого ему в голову не приходило.

— А потом?

Будтов беспомощно усмехнулся и развел руками.

— Потом… Ты ж их положил?

— А то как же.

— Ну, и все…

— Рано ты успокоился, Фролыч.

Будтов и сам чувствовал, что рано, но после «льдинки» ему сделалось так хорошо и сонно, что любая опасность казалась далекой и несущественной.

— Думаешь, видел кто?

— Что там видел… Даже если и видел… Я про другое.

— Так говори, чего там, — расслабленно промямлил Будтов.

— А чего говорить… Это ты скажи, зачем по тебе стреляли.

— Я почем знаю. Отморозки, вот и стреляли.

— Ну-ну. А Дашку кто поил?

— Ты ж там был, не я.

— Я не был, врешь.

— И я не был.

— Че ты разводишь! — рассердился Топорище. — Мне это надо? Давай, не кемарь!.. Он ведь про тебя спрашивал.

— Да она фуфло двигает.

— Да? Что ж он — просто так ей стакан налил?

— Может, и не налил. Мало ли, что она скажет.

— Оно конечно. А я не так думаю. Ты, Фролыч, важной птицей заделался. У вас, я слышал, взорвали кого-то?

— Не успели. Ментовскую жопу только царапнули.

— Все равно. Бомба-то где лежала?

— В парадняке, под батареей.

— Ну вот, а ты говоришь!

— Да я-то причем?

— А притом. Может, ты видел кого?

— Ничего я не видел! Спал. Потом с Василием треснули, а скоро рвануло. Это в бандюгу метили, который на третьем этаже. Жаль, он целый остался. Его кореша мне как-то раз вломили, думал — все… Сломали аж два ребра.

Будтов расстроился. Спаситель превращался в мучителя, допрашивал, блаженство испарялось. Он сунул руку в карман, перебрал монеты. Плохи твои дела, Фролыч, сказал он себе. Мало осталось.

Топорище сидел, глубоко задумавшись.

— Может, они след путают, — сказал он с фальшивой неуверенностью. Дескать, бандюга не при чем…

— Вот уж додумался. Это на меня-то, с бомбой? Кто ж поверит? Менты?

— Да, менты не поверят, — Топорище пожевал губами. — Правильно мыслишь. Значит, остается одно: где-то ты им перешел дорогу.

— Е-мое, спал я!

— Ты всегда спишь, — последовал непонятный ответ.

Будтов, чьи заботы вновь сосредоточились на моющих и чистящих средствах, внезапно похолодел. К тому же начал болеть поврежденный бок, и он вспомнил про лихой автомобиль: тогда, убегая, Захарий Фролыч был слишком занят обменом веществ на посуду и воспринял смертельную угрозу как мелкую помеху, подлую выдумку судьбы, имеющую целью перемолоть, перекрошить содержимое сеточки. Но после, когда в него стали стрелять, сеточка была уже пуста, а значит, палили не по посуде. Бомба, «фиат» и ночные ассасины выстроились в ряд, и Будтов признал, что Топорище, пожалуй прав. Похоже, что он свидетель, и жить не должен. Знать бы только, чему он свидетель…

Захария Фролыч прокашлялся и осторожно рассказал товарищу про взбесившуюся машину.

Бугристое лицо Топорища, и без того не слишком подвижное, закаменело намертво. Он погладил лежавший в кармане пистолет, прихваченный с пустыря.

— Думай, Фролыч, думай, — процедил он сквозь зубы. — Спасаться тебе надо, бежать.

— Куда ж я побегу? — потерянно спросил Будтов.

— Не знаю, куда. Только они тебя в покое не оставят.

— Попробую у Дашки перекантоваться, — сокрушенно молвил Захария Фролыч, подозревая, что к женщине без гостинца нельзя, а делиться не просто жаль нечем.

Топорище немного подумал.

— Стремно, — сказал он с сомнением. — Ну, как к ней придут? Если только рискнуть… забежать на минутку, разузнать про того хмыря, который тобой интересовался.

— Ох, бля… Может, один из тех, кого ты завалил?

— Запросто. Она могла не узнать, в потемках-то. Но все равно надо спросить. Давай, подымайся! Сразу и пойдем.

Будтов, кряхтя, поднялся и тяжело поплелся к выходу. Отряхиваться он не стал. Вдруг Захария Фролыч остановился, уставился на Топорище:

— А чего это ты такой заботливый? Надо, что ль, чего?

— Так повязаны мы теперь с тобою, — пожал плечами тот. — Раз уж я ввязался… Вот найдут они тебя, яйца отрежут — ты им вмиг про пустырь разболтаешь. Нет, дело надо довести до конца.

Возле выхода Будтов остановился:

— Топор, поправиться бы надо.

И взгляд его, и интонации стали умоляющими, собачьими — как будто Топорище (а в обстоятельствах исключительных и судьбоносных — Топор) был ему женой или милиционером. А просто так