Девять тут лет, говорю, не была я, Девочкой вижу себя, вспоминая… Церкви-то эти все мне знакомые, Те же верхи у них, крыши зеленые… Вон и дома у воды, у Хопра, Улицы, почта и въезд со двора!.. Только вкатили во двор — побежала, Дядю родного тотчас отыскала. Кто, говорю, тут из барских детей? Только один есть из всех сыновей, Дочки повыбыли все… Я к нему… В стареньком жил он и бедном дому… Денег ему я на бедность дала… Часто к нему заходить начала…» Снова Прасковья в упор замолчала: Как молодою была, вспоминала! В стену глаза неподвижно уставила, Будто по зрячему взгляд свой направила.. В горенке темной, в глазах умирающей, С яркостью, правде вполне подобающей, Мощным растеньем из чудного семени Вышла, чуждаясь пространства и времени, Призрак-картина! В ней все побраталось, В ней настоящее — прошлым казалось, Прошлое — в будущность переходило, Друг из-за дружки светилось, сквозило! В диком порядке пылавшей картины Позже последствий являлись причины, Мелочи целое перерастали, Краски звучали в ней, звуки пылали! Все это лилось, кружилось, мелькало, Вон из размеров своих выступало, Жизнь полувека в потемках горела… Вот на нее-то Прасковья глядела… Блещет Хопер… и село на Хопре… Дети, играют они на дворе… Тут же назад она едет… Знакомые Церкви, верхи на них, крыши зеленые… Старенький дом… Любо в домике том! Ходит туда она ночью и днем… Ох! Не ходить бы туда, не ходить! Ох! Не сестре бы так брата любить! Щурит Прасковья глаза… Чуть глядит, — Так ее яркость картины слепит… Молодость! Ой ли! Ушла ли она? Ты не потеряна — обронена! Что, если б жить-то начать тебе снова? Вслед ей рвануться Прасковья готова! Выскочить, броситься в воду, в окошко! Только бы в молодость, к ней, хоть немножко!.. Жарко!.. Фату расстегни! Да не рви!.. Ну, побежим-ка, братишка, лови! Только б в Хопер нам с тобой не попасть, Нынче широко разлился он, страсть!.. Где нам, Прасковья, с тобою бежать? Впору кончаться, в могиле лежать… Я уж в могиле, давно тебя жду! Ладно, братишка, иду я, иду… Гаснет картина, во тьме потонула! И на Андрея Прасковья взглянула… Видимо, жизнь из нее отбывала, Голосом слабым она продолжала: «Да, молода я, красива была… Брата я кровного в грех привела… Он-то не знал, что сестра я… Я знала… Облюбовала его, миловала… Год только жил он, его схоронила… Странницей сделалась, свет исходила… В смертный мой час мне не лгать на духу: Вольной я волей отдалась греху… Там, у себя, там, где воздух родной, Люб мне мой грех был, великий, срамной!.. Но ты, Андреюшко, грех тот возьмешь, Будешь говеть — его богу снесешь… Может, господь бог Прасковью простит: Грех в покаянье предсмертном открыт! Быть в Верхотурье — не удостоиться… Там Симеоновы мощи покоятся… Брат, видишь, мой то же имя носил, В детстве, в селе, он нам Сеничкой был… Имя я это в мольбах поминаю!.. Что ж? Обещаешь, Андрей?» «Обещаю!» И умерла она… Как же тут быть? Горе великое с кем поделить? Не приходила б ты в степь необъятную, Не заводила б беседу приятную… Ох! Уж была-то ты, радость, новинкою, Стала ты, радость, слезой-сиротинкою! Ох! На кого-то Андрея покинули, Всю-то, без жалости, жизнь опрокинули!
