Пьяных, загубленных водкою братий Много спасает святой Вонифатий…» Как же ты думал, Андрей, до сих пор, Будто везде пустота и простор, Если такое везде населенье Можешь ты вызвать, начавши моленье? Как мог ты думать, что беден рожден, Если все яхонты, жемчуг, виссон, Те, что в святительских ризах блистают, В митрах горят, — налицо здесь бывают? Как мог ты думать, что в жизни темно, Если все небо святыми полно?! Ярких венцов и оглавий блистающих Больше гораздо, чем звезд, в нем мерцающих! Вечная жизнь ожидает тебя, Коль проживешь здесь, души не сгубя!.. И что дороже всего, что бесценно: Все это — правда и все несомненно! При разговорах таких о святыне, Боге, душе, о спасенье в пустыне, Лайка-собака всегда пребывала И разговоры отлично слыхала… Пес был спокоен. В мозгу у него Не пробуждали они ничего. Лайку Прасковья не подкупала, Лайка по-своему все понимала. Злое предчувствие в ней просыпалось, Что-то недоброе, знать, собиралось! «Не приходить бы старухе сюда, Не приходить никогда, никогда! Прежде Андрей меня, Лайку, любил. Нынче Андрей меня, Лайку, забыл; Гладить не гладит, ругать не ругает, Будто нет Лайки, не замечает! Вон и ружье, что на стенке висит, Точно как палка какая, молчит; В желтое ложе не брякнет кольцом, Выстрелом степь не пробудит кругом! Стыдно сказать: как сегодня светало — Целых пять зайцев у дома гуляло! А куропаток больших — вереницы Ходят кругом, как домашние птицы! Нынче дичинки поесть не дается, Больше все рыбка да рыбка печется. Ну, да и разница тоже большая: Мчаться ль за лыжами, по лесу, лая, — Или у проруби темной лежать; Видеть, как крючья начнут поднимать; Бедный Андрей то отдаст, то потянет, Сядет, нагнется, на корточки станет; То вдруг затыкает палкой о дно… Право: и жалко смотреть, и смешно! Ну, да и разница вкуса большая: Рыбьи головки иль птица лесная? Есть ли что в рыбе-то, кроме костей? Нет, изменился ты, братец Андрей!.. И не люблю я старуху Прасковью, И поделом ей, что харкает кровью. Чую: недоброе с нами случится… Да не хочу я без толку сердиться: Милым насильно не быть. Подождем. Может, до лучшей поры доживем!» Дни за короткими днями бежали, Ночи так длинны, велики так стали, Что уж им некуда больше расти, Разве что дни целиком погребсти? В срок, когда в людях средь мира крещеного Праздник пришел сына божья рожденного, — Свету везде в небесах поприбавилось; Солнце как будто маленько оправилось… «Ты вот, Прасковьюшка, мне объясни: Как это вдруг да длинней стали дни? И почему каждый год так бывает, Что с рождества много дня прибывает?» — «Это, родимый мой, разно толкуют. Божий сочельник, вишь, в небе ликуют. Нынче, под праздник, сам бог Саваоф К грешному миру приходит из снов. С богом и свет к нам на землю приходит… Впрочем, господь и в другие дни ходит, Ходит и грешных людей посещает, Где он пройдет — чудеса проявляет!» — «Что ты, Прасковья, прости тебя бог! Кто ж это господа видеть-то мог?» — «Старцы-святители зрели отлично: Ходит господь Саваоф самолично! Ежели там, где незрим он идет, Зло иль неправда навстречу встает, — Божье присутствие все возмущает; Вечный порядок оно нарушает; Грань между жизнью и смертью мутится; И невозможное может случиться! Ну и случается. Люди ж потом Чудо постичь помышляют умом. Так и теперь время свету прибавиться!
