красноречие, на самом деле совсем несложно напирать на сантименты, особенно если не хочется выходить из дому; сочувствие по телефону должно быть слегка наигранным, и замечу без ложной скромности, что я обнаружил в себе некие скрытые способности к этому виду искусства, который прежде недооценивал. Наши способности раскрывает именно драма. Я имею в виду драму собственной матери.

Вопрос «А кто это говорит?» испортил мне праздник.

Мать меня уже не узнает. Я молниеносно осознал всю степень нанесенной ей травмы и счел себя приговоренным к принудительным посещениям типа «я загляну». По воскресеньям, если удобно. Внезапно я возненавидел отца и его бегство, в результате которого я остался с матерью на руках. Я даже начал подозревать, что мое рождение было спланировано с единственной целью: по достижении мною совершеннолетия взвалить на меня всю ответственность за нее. Да, в моем зачатии прослеживалась определенная стратегия, стратегия подготовки заместителя.

– Кто говорит?

– Это я, мама… твой сын.

– Я удивилась бы, если бы мой сын заговорил. Он ведь у меня немой от рождения!

Тогда, раздосадованный, я перехожу к рассуждениям на высоких тонах и после многочисленных квипрокво[16] с удивлением обнаруживаю, что говорю не с матерью, а с зашедшей к ней соседкой. Какой идиот, мне это даже в голову не пришло. У брошенной женщины просто нет сил подойти к телефону, теперь в игру вступило ее обычное «а что скажут люди?». Старуха, у которой немой сын, передала трубку кому-то другому, с кем мне не о чем было говорить, а тот, явно разочарованный моей неразговорчивостью, в свою очередь передал трубку еще кому-то. И так далее, наконец я прочистил горло:

– Хм, могу я поговорить со своей матерью?

Затем.

– А кто у телефона?

Затем.

– Да сколько вас там?

Наконец мне удалось уловить материнский голос, слабый, как дуновение ветерка.

– Да, Виктор… у меня много посетителей… Все пришли, чтобы поддержать меня, это потрясающе!

Слово за слово. И вот что она мне поведала. Послушать ее, так всю свою жизнь она только и ждала того дня, когда он ее бросит. Это была кульминация всей ее жизни – она превратилась в старый, никому не нужный носок (очевидно, я унаследовал от нее эту ее экстравагантную склонность к неестественному, и моя ситуация с ее вывернутой наизнанку логикой не только напомнила мне кучу грязного белья, но и навела на мысль, что удовольствие – понятие чисто субъективное). Я с облегчением повесил трубку, теперь моя роль страшно упростилась. Я не должен был ни звонить, ни заглядывать. Я с блеском провел свою партию (я большой мастер по части неучастия). Таким образом, теперь я не получал никаких вестей от матери. И об отце тоже в конечном итоге.

Наша ситуация упростилась. Действительно упростилась, доложу вам. Стала почти элементарной. Понятной и ребенку. Настолько простой, что даже смешно. Говоря еще проще, я убедил Конрада бросить работу в книжном магазине. Если честно, я объяснил ему, что это пустая трата времени, что многие гибли в поисках утраченного времени, что главное – ни о чем не сожалеть, ведь жизнь дана не для того, чтобы мешать пустое с порожним. Короче, я настолько запутал его, что он принял мое предложение. И я лично отправился к мелкому начальнику, чтобы вручить заявление малыша об уходе, тот сначала поблагодарил меня, но потом через несколько дней увидел, что показатели сбыта товара снизились. Тогда он сделал Конраду очень заманчивое предложение, которое тот по моему совету проигнорировал. Не в деньгах счастье, сказал я ему.

Тереза тоже поблагодарила меня за мой поступок, но после истории с запиской в чемодане она перестала быть моим другом. Она пребывала в квартире, сославшись на Устав жильцов, который приберегала на всякий пожарный случай, и тут я ничего не мог поделать. Она также заставила меня отвести ей время на общение с Конрадом; поскольку Тереза ему нравилась, я не мог помешать ему видеться с ней, хотя тем самым и обрекал себя на страдания. Я просто старался отпускать исподтишка разные колкости в ее адрес, но, поскольку она действовала таким же образом, они взаимоуничтожались. Но как бы то ни было, одурачить Конрада не удалось; несмотря на то что мы всегда находили какие-то оправдания, объясняя ему, почему мы не бываем втроем одновременно в гостиной, однажды он все-таки постарался помирить нас, зловредно подстроив очную ставку. Чтобы не обидеть его, а главное, чтобы не подорвать его любовь к нам, мы сделали вид, что ничего не происходит, притушив на время взаимную ненависть. Этот игровой эпизод можно отнести к разряду шедевров искусства кривых улыбок, перекошенных физиономий. Мы с трудом смогли избежать традиционных шаблонов, нашему счастью чуть было не пришел конец.

Именно тогда я впервые заметил тень сомнения, промелькнувшую во взгляде Конрада. Только тень, но я заметил. Его глаза, обычно кроткие и круглые, на долю секунды стали плоскими, как миндальное желе, и внезапно отсутствие их обычного выражения вызвало у меня подозрение. А может, не так-то он прост, как кажется? Уже несколько раз он изрекал вполне разумные, почти глубокомысленные суждения. Я ни на минуту не допускал, что он верит в спектакль, который мы перед ним разыгрывали. Тогда я решил признаться во всем, выложить карты на стол.

– Послушай, Конрад… ты наш самый близкий друг, этот обман не может дольше продолжаться… Мы с Терезой больше не любим друг друга… я знаю, как тяжело тебе это слышать, но ты должен привыкнуть к этой мысли.

– Да, это так…

На лице у Конрада выразилось неудовольствие. Он растянулся во всю длину своего тела на диване (бесформенная масса, современное искусство). Я был сбит с толку, подметив это выражение его глаз; часто молчунам приписывают умение правильно оценивать ситуацию. Он и догадаться не мог о нашей взаимной ненависти, а теперь я добивал его своим признанием. Мы не любим друг друга. Ну и что с того? Необходимо было когда-нибудь сообщить ему, что родители больше не любят друг друга. Он еще маленький, раны скоро затянутся, ведь так?

Конрад встал. Конрад направился в свою комнату.

Я хотел удержать его взглядом, но чтобы удержать кого-то взглядом, нужно по меньшей мере, чтобы в этом участвовало два взгляда. А его взглядом уже завладел взгляд Терезы, которая пошла следом за ним в его комнату. Оказавшись один– на один с собственной дурацкой откровенностью, я мог только созерцать все разраставшуюся пустоту. Пустоту, которая не убивает, а разъедает.

Верный поведенческим стереотипам в кризисные периоды, я не мог побороть желания делать все назло. Поскольку возвращение к родителям было исключено, я клюнул на зов усов и, лихорадочно возбужденный, спустился к Мартинесу. Оказанный мне прием согрел душу сверх всяких моих ожиданий. Все-таки Мартинес, в общем-то, был другом, и я испытывал сожаление, что в последнее время безжалостно прогонял его. Я быстро ввел его в курс дела и, по мере того как он усваивал информацию, ощущал заметное облегчение. Он делал пометки, он взял все на себя, даже подмигнул мне. Я забыл все свои подозрения по поводу его усов, я только видел, как он суетится. Он без устали бормотал: «У малыша плохое настроение». Он открыл все свои сундуки, рылся в своем инвентаре, пытаясь найти там хоть что-то, чем можно было бы улучшить настроение Конрада. Я старался держаться, как можно незаметнее, главным образом не желая нарушать сосредоточенность мэтра. Взгляд мой привлекла какая-то бесформенная волосатая штуковина. Я не понял, что это.

– Неужели ЛеннонМакКартни вернулся? Это он?

– Да, видите, в каком состоянии его вернули… напичкали музыкой «Роллинг Стоунз». Лучше не будем об этом…

Мне тоже не хотелось об этом говорить, внезапно я испытал сильное разочарование в швейцарской медицине. Придется полностью переделать перспективный план моей старости.

Мы поднялись, испытывая страх, как перед выходом на сцену. Я открыл дверь, Мартинес отпрянул. Он изображал робость, хотя сейчас это было неуместно, так я полагал, – правда, подлинная робость проявляется в самый неподходящий момент. Его странная манера жестикулировать застала меня врасплох.