слова, если знать заранее, какие слова верны, а какие нет, во всяком случае это был в точности мой случай. Здесь слово «играли» снимало элемент насилия, перенося нас в мир невсамделишного. В детский мир, где Конрад был способен понять меня, а главное, вновь полюбить. Однако мой гений был не так уж гениален, поскольку мне потребовалась помощь моего злейшего врага; мой гений даже сделался посмешищем, поскольку я был вынужден закатывать глаза, униженно моля о сохранении жизни или, по крайней мере, об отсрочке. Я бы умер, если бы Конрад бросил меня. Я умолял Терезу, я рисковал потерять все. В этой напряженной тишине, в преддверии комы, я поставил на кон свою жизнь. В любой момент она могла вскочить и закричать: «Неправда, мы не играли, ты что, не видел, как он бил меня насмерть?» Но ее встревожило поведение Конрада. В конце концов именно так я интерпретировал ее реакцию, она не хотела обидеть ребенка. Поэтому она согласилась, несмотря на то что еще совсем недавно я бил ее смертным боем:
– Да-да, мы играли.
Вердикт последовал незамедлительно. Конрад расхохотался, полностью забыв про свой недавний ужас. Мы были почти счастливы. Но Тереза все же взяла реванш. Я оставался ее должником, поскольку Конрад не отказался от меня. Я был в ее власти, должен был отдать в ее распоряжение весь вечер, тогда как еще накануне мы с ним спокойно проводили время вдвоем. Спокойно, спокойно любили друг друга.
– Знаешь, Конрад, мы играли, чтобы решить, кто будет обедать с тобой сегодня вечером, и Тереза выиграла!
Мы были квиты.
Я отправил Мартинеса домой, сказав, что здесь нет ничего интересного. Я пребывал не в том счастливом расположении духа, чтобы интересоваться его историей с усами; чужие дела нас интересуют, только когда мы счастливы. Эглантина, не желая поверить, что Конрада нет дома, безучастно сидела в гостиной. Я видел, как позже она принялась бродить по комнате, стараясь придать себе этот безразличный вид, словно бьющее в глаза отсутствие Конрада не свидетельствует о том, что его нет. Она упорно искала его. Я был не в том настроении, чтобы сказать ей, насколько запущена моя прекрасная квартира; когда мы счастливы, мы можем проявлять недовольство своими подчиненными. Я ничего не слышал об Эдуаре после той ночи, когда мы напились, значит, со вчерашнего дня. Но что я знал о проходящем времени? Какое значение имело ласковое тиканье секунд в отсутствие Конрада? Можно кутаться в марте или мерзнуть начиная уже с сентября, честно говоря, погода, времена года, минуты – все это чепуха на постном масле, поскольку я чувствовал себя страшно одиноким. Жизнь без Конрада стала явным извращением, научной ошибкой. Как будто один плюс один оставалось равно одному. А это было неправильно. Когда жизнь приобретает оборот псевдоматематического действия, нужно семь раз отмерить, чтобы не сморозить глупость, ну что ж, ничего не поделать, что-то разладилось. Цифры перепутались, порядок нарушен, жизнь пошла под откос.
Тогда-то я и подумал о том, чтобы выставить отсюда Терезу. Все изменилось; и если вначале я хотел с ней помириться, то теперь главным было сохранить Конрада. И бесспорно одно – она перешла к угрозам. Я не понимал, почему я должен был отдать ей своего нового жильца, хотя, как владелец квартиры, имел право первенства. Я запрыгал от радости, когда эта простая мысль пришла мне в голову, словно избавив меня от мучившей занозы. Я немного задержался на этом: женщина, которую я любил восемь лет, превратилась для меня в впившуюся в ногу занозу. Что я должен был извлечь из этого сравнения? Разве годы уменьшают женщину в размере? Честно говоря, нужно было поторапливаться и сложить ее чемоданы, пока она не вернется. И хоть я не сомневался, что у меня впереди еще много времени, она самым наглым образом воспользуется ужином наедине с Конрадом, заграбастает каждое украденное у меня мгновение. Итак, я вошел в ее комнату с твердым намерением упаковать ее пожитки, адье, чао, финито. Подумать только, забыл добавить мое любимое бай-бай… Прежде чем открыть шкаф, я остановил взгляд на картинах, написанных Терезой. Казалось, все они были заполнены яйцами… Все эти полотна изображали яйца в движении. Яйца в повседневной жизни, яйца за рулем, яйца в кино, яйца парами, яйца в омлете. Я не стал углубляться в художественный анализ, поскольку считал, что все это ужасно, полное отсутствие таланта. Короче, я немедленно счел своим долгом выставить ее отсюда. Я не намерен способствовать падению Искусства или еще чему похуже.
Я открыл шкаф, чтобы достать чемодан. На меня не произвела впечатления бирка аэропорта, прикрепленная к ручке; можно подумать, что она специально оставила следы нашего славного прошлого, чтобы внезапно взять меня за горло. Я всеми силами отгонял от себя воспоминания о нашей культовой поездке в Марракеш. Взяв чемодан, я осознал, что этим ставлю последнюю точку. Я считал последней каплей коллекционные сардины; чемодан был символом более высокого толка, он принадлежал барахолке прошлого. Оттуда извлекалось то, что переставало существовать; чемодан Терезы, который я поставил перед собой, напомнил мне могильный камень. Однако мои эмоции испарились как дым, когда, открыв его, я нашел записку, адресованную мне:
В какой-то степени я восхищался ею, тем, что она опередила меня. И я восхищался всеми женщинами потому, что они были мужчинами, наделенными более точным ощущением времени. Она раньше, чем я сам, разгадала мои намерения, тогда как мне самому мои намерения казались чаще всего случайными, иначе говоря, ни на чем не основанными. Короче, я читал, предварительно проверив, что нахожусь один в комнате, поскольку в этом неожиданном повороте событий чувствовался призрак женщины.
Я закрыл чемодан и поискал глазами какую-нибудь завалявшуюся веревку (шестое чувство у женщин). Я присел на краешек кровати, не желая нарушить порядок, уже не ощущая себя дома. Потом просто так, долго не раздумывая, не желая, чтобы кто-то предвосхитил мои порывы, я стал выдвигать ее ящики. Я оказался нос к носу с ее трусиками. Они-то хотя бы меня еще чуть-чуть любили. Я поднес их к губам с ненавистью и наслаждением; неосознанно это высшее проявление ее коварства, должно быть, возбудило меня. Потом настал черед лифчиков; я помнил то время, когда воображал себе ее белье как чемоданы, куда запакованы любимые мною предметы. И сквозь призму этих ненавистных кружев возникло ее жаркое, обжигавшее меня тело. Как ни странно, я подумал о том, что не занимался любовью уже много месяцев, что за это же время ни разу не мастурбировал и все же не ощущал отсутствия сексуальной жизни. Мне нужно было уважение, и злая выходка Терезы, которую я воспринял как удар, вновь направила меня в алкогольное русло, и я позвонил родителям.
VII
– Мама что, больна?
Вот о чем я, естественно, спросил, поскольку к телефону подошел мой отец. (Маленькое отступление, чтобы объяснить материнский «миф о телефоне»; рассматривая этот Аппарат как вестник дурных новостей, почти напрямую связанный с причинами для сетований и причитаний, она поставила перед Аппаратом небольшую скамеечку, поскольку, как известно, в сидячем положении слуховая информация передается лучше. И наоборот, она не могла пережить, если кто-то снимал трубку раньше нее, по той простой причине, что неподготовленное ухо способно исказить новость, даже просто пожертвовать ею, будучи не в состоянии вдохнуть в нее драматизм.) Поэтому я спросил у отца, по какой причине он впервые в жизни снял трубку. Он даже не стал изображать, что взволнован. Во всяком случае, он помнит, что уже отвечал отрицательно на этот вопрос, правда, не может сказать точно, в каком году, поэтому я выгляжу нелепо, спрашивая об этом снова, и вообще, зачем я звоню, если мы не условливались.
Да, это так. Почему нельзя заранее условиться, что будут такие моменты в жизни, когда все идет плохо, если женщина, с которой вы прожили восемь лет и которая все еще незаконно занимает вашу квартиру, решила украсть у вас пустячок, которым вы действительно пытались вначале манипулировать, но не очень
