Мужчины глупы (заметим походя: легче приписать мужские недостатки тендерной категории, чем считать, что они свойственны именно тебе). Действительно, мужчины никогда не улавливают очевидное, которое вполне очевидно. Я пустился в размышления: «да, почему бы и нет, главное то, что мы опять обрели друг друга, все остальное – из романов и т. д. и т. п.» Я продолжал искать подход к ее рту, и это странное выражение «сегодня вечером» вдруг насторожило меня. В этом было что-то нелогичное. Как могла Тереза, страстно желая вновь увидеть меня после столь долгого разрыва, при этом стремиться провести вечер нашего примирения с Конрадом? Внимание! Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы перейти от сомнений к проявлению этих сомнений. Я по-прежнему сохранял иллюзии относительно ее благих намерений, а потом воскликнул:

– Что?!

Такое мягкое «что», но той мягкости, которая обладает способностью резко измениться в любой момент. Последняя стадия, когда сила предоставляет передышку. Знаю, звучит шаблонно, но думаешь о затишье перед бурей. Я обрету миллион мужских импульсов в моей грядущей агрессивности; в конце концов, мне показалось, я не один на этой земле, мне предстояло резать по-живому. В тишине острее чувствуешь свое одиночество, именно так. Чтобы помириться, нужно, по крайней мере, быть одному.

Женщины порочны. Ими всегда владеют эмоции. Это правда, я расчувствовался. Ее тело, ее рот, обещание ее возвращения в мою жизнь лишили меня ясности мышления. Глаза открыты, удар под дых, а мне все равно хочется верить в ее пусть даже частичное возвращение. Не могла же она разыграть такие сантименты только ради вечера с Конрадом… ну вот, достаточно было подумать о Конраде, чтобы понять, насколько очевидно ее вероломство. Но кто не предал бы мать родную ради того, чтобы провести с ним хоть короткое время? Правда, Тереза перешла все границы. Я был взбешен. Она воспользовалась моей слабостью, моей тайной любовью к ней. Даже речи быть не могло, что она уведет у меня Конрада. Только через мой труп. Ярость душила меня, казалось, что она не оставит меня и post mortem.[15] Играя таким образом с моими чувствами, она не только убила мою к ней любовь, но и придала нашей истории, причем неожиданно, статус незыблемой законности. И если прощение довольствуется настоящим, то месть никогда не может насытиться.

Я резко оттолкнул ее, поскольку в результате влепил ей пощечину. Красный след на ее щеке напомнил мне о том времени, когда она, стерва, была застенчивой; я обуздал свою сентиментальность, поборол желание извиниться. Я впервые в жизни ударил человека, того человека, благодаря которому я тоже впервые испытал любовь. Она не поскупилась на ответные действия, мимоходом оцарапав меня своим кольцом. Кольцом, которое я же и подарил ей, недооценив его истинную прочность. Я бросился на нее, изо всех сил вцепившись ей в волосы, и в ярости, которую априори не мог рассчитать, ударил ее головой о паркет.

– Никогда… слышишь ты! Никогда не получишь Конрада.

Мы предались животным страстям наших первых чувств. Я даже испытывал ностальгическое удовольствие при этом суде Линча. Мне казалось естественным, что для снятия напряжения мы принялись колотить друг друга. Чем сильнее я ее колотил, тем больше мне казалось, что я произношу запрятанные где-то глубоко слова, освобождаюсь от сложностей, разъедающих нашу незамысловатую историю. Наконец-то мы хоть в чем-то поладили.

Я убежден, что она была способна просчитать продолжительность моей вспышки, поскольку по удивительному стечению обстоятельств именно в тот момент, когда ей досталось от меня больше всего, Конрад открыл дверь. Он кинулся на меня, издавая дикие крики, – малыш не выносил жестокости. Предполагается, что мужчины любят друг друга. Когда я говорю «не выносил», нужно правильно понимать смысл этого слова; Конрад дрожал всем телом, как пугало, на которое налетела стая ворон; его тело как бы увеличилось в размерах, он принимал угрожающие позы. Зрелище насилия, казалось, преобразило его, повергнув в состояние, пограничное между приступом эпилепсии и ужасающим осознанием того, что все на свете не любят друг друга. Иначе говоря, ускоренное протекание кризиса подросткового возраста, молниеносный переход от детства к зрелости. Точно как в фильмах, когда герои путешествуют по времени, они ссорятся и их лица выражают возбуждение; насилие перенесло его в такие края, где ему было невыносимо находиться, насилие совершало насилие над ним, поскольку не соответствовало целостности его мироощущения. Его мир вращался на волне религии и чистоты, прощение было основой всего, а прощение – род забвения, оно поднималось над насилием, уничтожая его. Таким образом, каждое столкновение с насилием сталкивало его с чем-то незнакомым, то есть забытым, и зрелость, что есть не что иное, как приятие превратностей судьбы, никогда не могла прийти к нему. Нельзя продолжить историю, если забыто начало.

По лбу Терезы потекли невесть откуда взявшиеся капли крови, она явно перебарщивала, изображая героиню итальянских мыльных опер. Конрад пронзил меня взглядом, и этот взгляд, столь несвойственный Конраду, буквально едва не испепелил меня. Как будто мы ничего не пережили вместе, мне показалось, что все кончено. Я был Иудой. Слова, призванные защитить меня, превращались в слова для истории, слова прощания.

– Мы играли… – пробормотал я.

Этот ответ был достоин моего гения, и, разумеется, я полностью осознал его смысл только после того, как слова уже были произнесены. Никто вообще не был бы способен произнести безукоризненно верные