В час, когда, захлебнувшись закатом,
осеннее сонное солнце
ищет ощупью запах забытых весенних ветвей,
мой отец в дряхлом «додже»
по горной дороге трясется
к деревушке, похожей
с обрыва на птицу в траве.
Или, может, бредет через ржавую топь
в резервацию арауканцев,
чьи поля тихо тают,
как будто чернеющий снег,
чтобы им рассказать про тот день,
когда земли начнут размножаться,
как хлеба или рыбы —
и правды хватит на всех.
Вот уже тридцать лет
об аграрной реформе твердит он
и поет «Интернационал» —
и хоть голос не бог весть какой,
с голосами крестьян, рыбаков,
с голосами рабочими
слитый,
он могучим мотивом плывет надо всею землей.
Окруженный друзьями,
на фабрике, дома и в поле,
в профсоюзе, в подполье
и на площадях городов
он — лишь горстка семян, у которых
завидная доля:
прорасти прямо к солнцу
лесами весенних миров.
Его вера прекрасна,
как будто сиренью настоянный ветер.
И хочу я, чтоб сам он дожил
до зари над страной,
когда улицы станут носить
имена Рекабаррена или Лаферте[22]
(в тридцать первом он с ним подружился...
Поверьте:
коммунистом в те годы
был только герой).
Я хочу, чтобы внукам по яблоне
руки его посадили,
чтоб входил он в свой собственный,
пахнущий деревом дом,
чтоб еще много лет
