лежала возле тумбочки, заложенная на странице, где шустрые английские собаки уже растаскивают куски мертвых марсиан по Лондону, а мир стоит на пороге нового, страшного века. Мне что-то не спалось, хоть и однозначно бодрствующим себя назвать я бы тоже не решился. В какой-то странной, знобяще-холодной, неверно-сумеречной зоне болтался, не протекая никуда, поток моего сознания — как цветок в полынье. И мучили сомнения. В общем, Генка, наверное, был прав, думал я, когда говорил, что всякому рождению всегда предшествует чья-то смерть. Рассуждая “аб ово”: действительно, сперматозоид, этот живой информационный пакет, оплодотворив яйцеклетку, которая, в свою очередь тот же информационный пакет, погибает — как самостоятельная единица. И яйцеклетка, как единица, погибает. Две личности (почему нет?), соединившись, превращаются в нечто третье, автономное и самодостаточное. В жабу, цветок или хонсака. Ради чего, собственно, и существуют. Простейших с их партеногенезом оставим за скобками. Вследствие очевидной малой духовной ценности.

Проведя незамысловатую параллель, можно заявить, что человек тоже живет ради будущего процесса оплодотворения. Стало быть, я, как это ни прискорбно, не венец творения, но яйцеклетка, причем даже и не созревшая пока. Каково? Немного обидно, особенно с точки зрения мужчины и мачо. А поскольку обида — понятие не столь философское, сколь эмоциональное, следует попытаться воздействовать на нее не логикой — эмоцией же. Возвеличивая процесс грядущего соития, например.

И тогда: “Чем буду я осеменен?” — вопрос вопросов.

И — “СМЕРТЬЮ!!!” — ответ ответов.

Ни пошлости в этом ответе, ни унижения. Гордость в нем и покой. В нем — умиротворение, с которым мудрец восходит на смертное ложе, и обещание подсознательной сыновней благодарности со стороны предстоящей постличности, пусть даже не ведающей о своей первопричине. В нем — пение гурий, посуленное обидчивым самцам, и благо неторопливых, глубоких бесед с равными, ожидаемое философами. В нем — геенна огненная для грешников и черви, точащие труп, — для атеистов. В нем — все…

Такой, вполне удовлетворительный итог полудремотных рассуждений привел меня в замечательное расположение духа и взбодрил заодно. Я сказал себе: “Молодец ты, брат Филипп Артамонович!” и одарил мироздание пресветлой улыбкой пророка и прозорливца, рано прознавшего, что там за гранью.

Мироздание ответило мне улыбкой же, но — усталой. Улыбкой шестидесятилетнего учителя геометрии, слушающего восторженное лопотание вундеркинда-первоклассника, запальчиво докладывающего с горяченькими, только что произведенными расчетами в руках, что квадрат гипотенузы в прямоугольном треугольнике равен сумме квадратов катетов. Я вспомнил веселое разочарование одного хорошего знакомого, пролиставшего толстую книгу с популярными и не очень цитатами, принадлежащими знаковым представителям человечества: “Прикинь, Фил, а ведь они обокрали меня, гады! Все, решительно все, что я считал своим, давно уже сказано, написано, известно…”

Ну и пусть, подумал я. Пусть это не оригинально, безыскусно, примитивно, пусть даже плагиативно и абсолютно тождественно давно признанному. Все равно это мое, а значит — для меня — драгоценно и неповторимо… И не отдам я это на глумление никому. Ну а, врезавши дуба, узнаю, был ли прав. Вернее, узнает тот, предстоящий. Узнает — и не надо будет мучиться ему, воистину родимому, как мне сейчас, от глупой бессонницы.

Улыбка мироздания скользила по потолку бледными пятнами отраженного света лунных колец — под окном стояло колоссальное надувное корыто с чистейшей аэрируемой водой, где плавали золотые карпы. Корыто называлось мини-бассейном и предназначалось для созерцания, в целях душевного отдохновения, серебра воздушных пузырьков и золота рыбьих тел. Я же, варвар, в нем купался.

“Сходить, окунуться разок, что ли?” — лениво подумалось мне. Нет, не хочется. Не жарко, к тому же.

Не жарко, устал как собака, плотно поужинал, книгу почитал, главный вопрос бытия решил. Отчего же не идет сон? Кажется, впервые в жизни. Глупо.

Глупо? Конечно. (Цветок сознания резко, с провалом восприятия, перебросило в следующую прорубь и начало колотить о сглаженные мутными наплывами ледовые стенки.) Все глупо. А глупее всего война эта непонятная. Зачем Братьям земные наемники, скажите на милость? Хорошо, пока (пока!) тактика хонсаков примитивна — скопом, со шмотками, с бабами и дитями, с развернутыми знаменами и шашками наголо переть на рожон, — мы еще можем сгодиться. Как живцы, скажем, в ареалах зачистки. Как исполнители контрольных выстрелов по немногочисленным, не добитым перфораторами, врагам. Как живые мизерикорды широкого профиля. Ну а что дальше?

Дальше-то что?

Дойдет же когда-то наконец до туповатых членистоногих, что можно ведь и по-другому экспансию свою голодную развивать. И когда поползут они не дурными толпами, неделю собирающимися подле входа в червоточину, а поодиночке да небольшими группами, да без явного предварительного обнаружения намерений… И когда начнут они вдруг выскакивать, как чертики из табакерки, в самых неожиданных местах, и когда уже не уследишь: кто? где? сколько? и когда? — зачем мы тогда нужны станем? Сидеть у каждого прохода в дозоре? Палить во все, что движется? Глупо.

Глупо, бесперспективно, ненужно! Значительно проще и надежней оборудовать входные горловины штреков стационарными боевыми станциями (лучше автоматическими) да и громить прямой наводкой всякого, кто сунется на расстояние уверенного поражения. Как там в детском стишке? “Только из бочки он высунул нос — добренький дяденька спичку поднес!…”

Немилосердно? Жестоко?

Чушь! Чушь и надувательство все эти байки о “милосердном” оттеснении хонсаков. Куда, во-первых, их оттесняют; и, во-вторых, многие ли из них остаются в живых после таких вот “гуманных” операций? “Точечные ракетно-бомбовые удары, практически не поражающие мирного населения”, — это и мы проходили. И до сих пор проходим. И долго, наверное, еще будем. И цену этому вранью отлично знаем.

И кстати, разве можно назвать “хонсаколюбивым” оттеснение голодных толп переселенцев (какие, к черту, интервенты!) на вытоптанные, бесплодные, предельно оскудевшие территории? Там же больше жрать нечего! Неужели не ясно, что голод, эпидемии, отчаяние, отсутствие какого бы то ни было просвета в будущем уничтожают их намного эффективнее и мучительнее, чем плазменные пушки?

Или — “с глаз долой — из сердца вон”?

А сегодняшнее побоище при дабагской деревне? Братья оскалили зубы, и оказалось, что клыки их остры, а желудки вполне терпимы к живому мясу.

И ни слезинки. Чай, не крокодилы.

Да и перед кем горевать-то, комедию ломать. Перед кем? Наемники, они ж ребята свойские. Поглядите только, как обрадовались, что позволено наконец-то наподдать зловредам, спасая братьев по крови и плоти. И не только обрадовались, любопытствовать осторожно начали вдобавок: не пора ли и дальше эдак-то решительно воевать? А что, мол, мастера Большие наши Братья, не пришло ли время отказаться от полумер, паллиативов, так сказать, проблемы определенно не решающих? Ежели неразумный враг не сдается заведомо сильнейшим нам, то судьба его, простите, какова?..

— Sic! — вскричал я, соскочив с кровати, набросив на одно плечо простынку на манер римской тоги и задрав к потолку указательный палец.

Вот оно! Кажется, у клубочка обнаружился-таки хвостик. Попробуем потянуть, а?

Отчего бы нет!

Нам помазали губы кровью. И вкус ее нам понравился. И мы ждем продолжения. “Это как наркотик, — утверждал, пребывая в изрядном подпитии, когда все шлюзы интимности уже распахнуты и льется самая сокровенная правда-матка, мой общаговский сосед Димчик о сексе, — стоит раз попробовать, потом за уши не оттянешь!” А кровь? Что секс рядом с нею? Смешная забава для юнцов и юниц…

Мне стало жарко.

Я выбежал из казармы и хлопнулся плашмя в бассейн. Карпы заметались. Прохладная вода хоть и остудила тело, но мозги продолжали кипеть. Мысли налезали друг на друга, пытаясь пробиться в первый ряд.

Хищник, отведавший человечины, становится людоедом. Аксиома. Солдат, прошедший войну, остается солдатом навсегда. И это аксиома тоже. Остается солдатом и до самой смерти ждет, когда его снова позовут в бой. Или не ждет, а уходит сам. Противник найдется. Беспременно найдется…

Там, дома, на Земле, мы ждали; может, как я, не сознаваясь в этом перед собою, но — ждали. И вот