узнаем все в лучшем виде. А чтобы не обрести этот последний опыт раньше времени, ты не в высь горнюю взор свой пытливый устремляй, но в юдоль земную. Вон там, возле сухого дерева, что видишь?
— Труп, — сказал я.
Мы подскочили к нему одновременно с соседним звеном. Наум профессионально пробежался по окровавленной шее аборигена пальцами в поисках пульса и сказал ошеломленно:
— Да он живой!
Однако главной неожиданностью, которую преподнес нам туземец, оказалась вовсе не его феноменальная живучесть. Он был, по всей видимости, воином! Не пахарем, охотником или кузнецом, взявшимся за оружие по необходимости, — профессионалом. Поверить в это было трудно, но пришлось. Аргументами были: великолепный узорчатый доспех — из толстой кожи, густо усеянный чеканными, узорчатыми металлическими бляхами на упругом каркасе из непонятного материала вроде китового уса, обнаруженное неподалеку верховое животное (знакомый нам пятнистый бык с бешеным взглядом) под броней из костяных пластин и — оружие.
Оружие вызвало у нас тихий восторг и шумное недоумение. Большие Братья что-то проглядели, — говорило оно всем своим совершенным видом. Это было… как бы сказать поточнее?.. — что-то вроде кайла или ледоруба на ухватистой полутораметровой рукоятке, обмотанной сыромятным ремешком. Более длинная сторона кайла — трехгранная, как стилет, несколько искривленная и очень острая — походила на хищный птичий клюв, а другая — с плоским, закругленным, пешнеобразным концом, тоже бритвенно-острым, идеально бы подошла для сковыривания хонсачьих броневых макушек. Материал, из которого было сделано навершие секиры, — бело-голубой, гладкий, матовый, — не носил следов механической обработки. Скорее всего он был изготовлен методом прессования из металлического (а то и керамического) порошка. Налицо было вмешательство сторонних, высокотехнологических сил, неизвестных Терре.
Прибывшая на наш зов Василиса первым делом разогнала всех, кроме Березовского, еще не закончившего процедуры первой доврачебной помощи, и принялась наговаривать вполголоса в ларингофон, попутно обшаривая раненого дабагца. Найденные анахронизмы (или, если угодно, артефакты) она складывала в свой ранец.
Четвертый взвод, руководствуясь приказом батал-куратора, отставил на время прочесывание и бродил окрест. Судя по вопросам, которыми нас забросали по линии связи соседи слева и справа, их тоже тормознули, не объяснив толком причин.
Первым заголосил Павлуша Мелкий, потом подхватили близнецы, а потом взревели и мы с Генриком. Да уж, дабагский ратник, прежде чем свалиться под дерево, успел потешить удаль молодецкую, ничего не скажешь. Всего мы насчитали шесть дохлых хонсаков, а один был еще жив, и Бородач добил его из карабина.
У большинства трупов в качестве смертельной присутствовала всего одна небольшая, но глубокая наклонная рана от трехгранного острия кайла с входным отверстием точнехонько между панцирем и “шапочкой”. У каждого, повторяю, одна! Р-раз — и кирдык! Высший пилотаж! И по-видимому, огромный опыт. Нижние же части тел хонсаков, изуродованные до крайности, определенно побывали в контакте со страшными копытами быка, подкованными тоже, кстати, отнюдь не в доисторической деревенской кузне.
Сопоставив все факты, даже ваш покорный слуга, при всей моей тупости, оказался способен прийти к выводу, что хонсаки и дабагцы — давнишние знакомые, причем у вторых имеются могущественные, хоть и не слишком афиширующие себя, союзники.
То же, очевидно, пришло в голову Василисе. Но, разумеется, значительно раньше. Она приказала собрать трупы в кучу, выставить пост, а остальным перекуривать и ждать дальнейших указаний. Сама при том вела радиопереговоры на все более высоких тонах и, кажется, даже грязно ругалась по-своему. С чего я взял, что грязно? Тон был именно такой, не ошибешься.
А у меня, видимо, сгорел последний адреналин, и начался крутейший отходняк: мышцы ослабли, на душе сделалось муторно.
— Между прочим, — сказал я, взирая на растерзанные останки хонсаков, — цветок раффлезия, самый крупный цветок в мире, который достигает метра в диаметре и выглядит как куча разлагающегося мяса, пахнет падалью. Запах привлекает к нему насекомых-опылителей. И еще о падали… — Мне показалось, что к рукам пристали ошметки окровавленной рачьей плоти, и я принялся тереть их травой, поливая из фляги. — Вот послушай, Генка: “Кончилось побоище, падаль — пища воронам; тыщи гениталиев, орды рук и ног. Поглядел на мерзость я, что гниет по сторонам, окатил бензинчиком, плюнул… и поджег…”*
* Автор — Патрикей Бабун-Борода.
Заслышав мою, довольно громкую декламацию, начал подтягиваться личный состав. Закончила ругаться и подошла и Василиса. Весьма кстати, промелькнула у меня злорадная мыслишка. Богатырь из стихотворения, победивший иноземную рать привычным для русских вояк оружием, как раз собрался предаться релаксации: “…приустал я, молодец (дуб, чай, не пушиночка), пал в траву душистую, в сладкие овсы. Глядь: ко мне лебедушкой — давняя блондиночка. Улыбнулась скромненько… и сняла трусы. Опустился занавес. Неча пялить зеночки, как пыхтит-старается бойкий молодец между разведенныя девичьи коленочки: трах пошел нешуточный. Сказочке конец…”
Давняя блондиночка вспыхнула как маков цвет. Вот уж, кажется, от кого не ожидал. Я сделал вид, что ничего не заметил, и спросил заржавшую публику:
— Правда, здорово? Сам сочинил. “Былина о сильномогучем витязе Еруслане Лазаревиче и заморской девке-распутнице Монике”. Но это был финал. Не могу рассказать полностью, потому что не все помню, но кратенько, если интересуетесь, постараюсь. Вообще-то былина эта эпический размах имеет. — Меня, чувствовал я, понесло. — Там в начале Еруслан тащится на пляже, травку покуривает, пивко потягивает, вдруг к нему подбегает красотка завидных угодьев: “Зубки жемчуговые, глазки голубые, щечки — словно персики, губки — алый мак, талия осиная, косы золотые”, — и начинает стыдить сквозь горючие слезы… “Ты, — говорит, — лежишь на солнышке, аж дымится задница, а на Русь надвинулась страшная беда! Стерва иноземная — Моника-развратница, что грешила с Клинтоном, движется сюда! Окружают Монику разные отбросы: курвецы педрильные, факари ослов, некрофилы мерзкие, старцы-фаллососы, хакеры да ниггеры… в общем, нету слов! А сама-то блудница, Моника-шалава…”
— 3-зат-ткнис-с-сь!!! — жутким, заикающимся и шипящим одновременно шепотом сказал Генрик и вознес над моей головой кулак.
— Молчите, проклятые книги, — с печальным достоинством сказал я, отмечая краем глаза прибытие штабного транспортера. — Пошел ты, Гена, понял, цензор хренов?! Не нравится — не слушай, а врать не мешай. Так вот, значит, а сама-то блудница, Моника-шалава…
Кулак обрушился.
Единственный способ одолеть мою словесную диарею — отвесить доброго леща. Это знает Генка, знаю и я, поэтому стараюсь не обижаться. Однако гуля на лбу, оставшаяся от применения им кардинального средства, признаюсь, побаливала все равно. Она-то и отвлекала меня от суеты, происходящей вокруг.
Легион вовсю готовился к драпу из Онуиса Дабага и наспех подчищал следы. Наверное, облажавшиеся Большие Братья судорожно соображали, удастся ли проникнуть в здешние секреты. По крайней мере целые выводки “шмелей” уже гудели, разминая крылышки перед массированным шпионским нашествием на планету.
А хонсаков, упущенных Легионом, оприходовали верховые дабагские ратники. Они появились невесть откуда и сразу в поистине ошеломительных количествах. Хонсаков ратники быстренько отыскали и согнали на открытое место. Там, на солнечной полянке, туземцы с ними и покончили, деловито и точно орудуя своими удивительными ледорубами. Выгибали ли они при этом дугою бровь — неизвестно.
Мы наблюдали за сражением, будучи уже на базе. Велась прямая трансляция. Боевые быки кружились и плясали, трубно мыча, дружинники слаженно пели грозную боевую песнь под рокот боевых барабанов и завывание боевых рожков, и через три четверти часа от оккупантов осталось только воспоминание. Победители предались обильным возлияниям, а быков отпустили пастись. Быки паслись среди поверженных врагов. Я с ужасом понял, почему их глаза все время казались мне такими злобными. Быки оказались плотоядными.
Я лежал на кровати, широко разбросав голые руки и ноги. “Война миров”
