надбровных дуг глубоко-черные глаза. Нет, одр сей был вовсе не так прост, каким казался с первого взгляда. На волокуше было нагружено изрядно дровишек, порубленных на метровые чурбаки, — сухих, березовых.

Дрова столкнули, а на их место навалили веток, затащили расчлененное тело хонсака и предложили прилечь раненому. Тот отрицательно помотал головой. Молодой абориген собрал в расстеленный на земле платок остатки снеди (видать, лесорубы как раз кушали, когда на них вылетело неизвестное чудовище), подхватил топор искалеченного, и троица не торопясь удалилась, погоняя быка тяжелыми тумаками. Бык шагал гордо, только всхрапывал изредка. За все время было лесорубами сказано не более десятка слов.

“Молчаливый народец, — подумал с одобрением Филипп, — и крайне психически устойчивый. Словно каждый день с монстрами сражаются”.

Он, невзирая на пламенные взгляды кураторши, выждал достаточно времени, чтобы быть уверенным в том, что лесорубы больше не вернутся, и показал: “Там”.

“Там” оказалось в аккурат у них за спиной — на самой границе малинника.

Возмущению товарищей не было предела. “И ты молчал? А если бы он нам пятки подрезал?!” И даже: “Говнюк ты после этого херов, Капрал!” Филипп скромно улыбался — мол, ладно, ребята, не благодарите вы меня; да и волноваться не стоит, все же было под контролем.

Устав ругаться, Генрик сверился с показаниями сканера, кивнул и навел на неприметный холмик метатель сети. Василиса встала на одно колено, оперлась на другое локтем руки, держащей пистолет, и трижды выстрелила. Пули легли вплотную к холмику.

Хонсак не выдержал.

В стороны полетели мелкие сучки и комки дерна. Взвилась увлекаемая четырьмя грузилами сеть, накрыла беглеца, надежно опутав прочной, хоть и тонкой паутиной. Хонсака выволокли на полянку, служившую недавно плахой для его собрата. Василиса вызвала транспортер.

— Как насчет поощрения, мастер лейтенант? — поинтересовался Филипп. — Все-таки будет? Или нет?

Василиса призадумалась, нахмурив брови. Каждый истолковал ее молчание по-своему.

— Будит, будит! Шашлик ис тебе будит! — зловеще заржал Генрик.

Долото, подтверждая, провел большим пальцем по горлу, выпучив глаза, вывалил изо рта язык и захрипел.

— На себе-то бы не показывал, — предостерег его Филипп. — Плохая примета.

Долото поперхнулся слюной и закашлялся.

— Вот-вот! — расцвел Филипп. — Что я говорил!

Наконец Василиса приняла решение.

— Послушай, Капралов, ты же нас, по сути, под удар подставлял. Не напрягает тебя еще и поощрения за это требовать? Нет?!! У тебя вообще — совесть на плечах есть?

— Откуда? — удивился Филипп. — У меня там волосы лежат.

Василиса, прищурившись, оглядела нагловатого бойца с ног до головы и вынесла окончательный вердикт под возмущенный вой Саркисяна и Долота:

— Увольнение на сутки к Рождеству. И пять сотен сверху.

Филипп довольно улыбнулся и прищелкнул пальцами.

Солнце померкло.

Это завис над их головами, тихонечко подвывая турбинами, вызванный транспортер.

Василиса щелчком ногтя по мочке включила клипс-наушник, прижала бобышки ларингофона к шее и принялась командовать. Транспортер спикировал, пандус откинулся, выплеснув складный гул поощрительных возгласов: четвертый взвод пребывал на местах, согласно маршевому расчету. Следопыты поволокли тяжелый сверток с хонсаком внутрь. Василиса поторапливала их, подталкивала и, похоже, едва сдерживалась, чтобы не отвесить кому-нибудь пинка.

— Что за спешка, мастер лейтенант? — спросил ее Филипп.

— У соседей что-то неладно, — бросила она. — Кажется, часть хонсаков прорвалась сквозь оцепление и скрылась в лесах. А там оказался неэвакуированный хутор на два двора. Люди.

— Ого, — сказал Филипп.

Хутор освобождали отнюдь не мы. Как-то: настоящие мастаки ножа и пистолета с глушителем, чья антитеррористическая квалификация более подходила к возникшей ситуации, — французы, а может быть, израильтяне. В общем, там проблем было не так уж и много. Братья мигом приволокли откуда-то свою химическую станцию и принялись обдувать аборигенские избенки газом, даже не разбираясь, есть ли там хонсаки на самом деле. Ну а мы развернутой цепью, с карабинами наперевес, двинули прочесывать сырые леса Онуиса Дабага. В целях безопасности звенья цепи были двойными.

— Между прочим, — сказал я Генке, когда первый час бесплодной пока операции “Трал” перевалил за середину, — хонсаки не так уж и велики по сравнению с земными ракообразными. Размах клешней паучьего краба, выловленного у берегов Японии, достигал трех тысяч шестисот девяноста миллиметров. Что в переводе на общеупотребительный язык значит три метра семьдесят сантиметров без малого. Но самым кровожадным хищником Мирового океана является вовсе не он и даже не белая акула, чьи злобность и человеконенавистничество сильно преувеличены, а синеперый тунец. С неистовой яростью набрасываются синеперые тунцы на косяки рыб и разрывают на части в десятки раз больше рыб, чем могут съесть. В свою очередь, мясо тунца по причине низкой жирности и высокого содержания белка — ценный диетический продукт, излюбленная пища заграничных культуристов в период “сушки” мускулатуры перед соревнованиями.

— Общение с тобой всегда было полезным в познавательном плане, — похвалил меня Саркисян. — Ты никак волнуешься, любимчик начальственный? Ишь, языком-то зачесал.

Я не стал отпираться. Волнуюсь… Да я вообще боялся, честно признаться. Не хонсаков, нет — аборигенов с топорами. Выскочит такой удалец, тяпнет по шее, и вся недолга. Не станешь же от них отстреливаться. Я спросил:

— Гена, как ты думаешь, вот ты сам, своей головой, без оглядки на бытующие суеверия: после смерти будет чего-нибудь?

— Нет, — сказал он, — ничего не будет. По крайней мере для тебя сегодняшнего. А тот, кто после тебя останется, не будет иметь с тобой ничего общего. Ты для него — только оболочка, скорлупа; может, тюрьма, а может, забытый сон о тюрьме. Он о тебе и знать не будет.

— А память, духовный опыт, знания, наконец? — страстно возразил я. — Закон сохранения информации никто не отменял. — Мне не хотелось вот так просто становиться забытой кучкой изношенной одежды для какого-то грядущего существа. Я почувствовал, что начинаю испытывать к нему что-то вроде неприязни.

— Информация, говоришь? Возможно, она и сохранится, но уже в совершенно другом виде. Скажем, трансформируется в физическое тело пост-Филиппа. Много ты помнишь о себе внутриутробном? И даже так: о себе — как части матери? Отца? Ни хрена! А ведь в момент зачатия тоже был, по большому счету, не существом еще — концентрированной информацией… Тот, кто вылупится из тебя, вообще будет принадлежать другому миру, если хочешь знать.

— Ага, у него будут крылышки и лютня, он будет порхать среди облаков и петь псалмы, — съязвил я. — Нету, Генка, конструктивности в твоем ответе, зря спросил.

— Зря, — легко согласился он. — Я всякую мистику посмертную, да будет тебе известно, на дух не переношу и тебе забивать ею голову годков этак до семидесяти не советовал бы. Вот врежем дуба, тогда и