– Может быть, это племянница или ее муж. Или они сговорились с кем-то из больницы. Или наняли небольшой самолет. Или воздушный шар, прилетели и сбросили ботинок на крышу.

– С какой стати?

– Ради денег, чтобы в газеты попасть, на телевидение пробиться.

– Что вы, Франклин! Старушка под девяносто нарочно сует руку в осиное гнездо, получает семнадцать укусов и падает с шестиметровой высоты, чтобы ее показали по ящику? Да и дверь на крышу была заперта, а ключ только у сторожа.

– Неужели никакого разумного объяснения нет?

– Нет! В том-то и дело, что нет.

– Ботинок там и лежит?

– Нет, я забрал.

– Зачем?

– Зачем?! Понятия не имею зачем! Перепугался до смерти, и все.

– Где он?

– В туалете. Хотите посмотреть?

– Обойдусь. Зато если Уоррены вздумают подать в суд, мы пригласим желающих на крышу: дескать, полезайте и ищите, милости просим! А ботинка-то никакого там и в помине нет! Если эта история всплывет, к нам стекутся психи со всей Америки и разобьют на нашей автостоянке палаточный городок.

Уинстон кивнул:

– Пожалуй, вы правы… А с ботинком-то что делать?

– Что за вопрос. Вышвырните к чертям.

– А это не противозаконно?

– Милый мой, вы же юрист! Нашли ботинок. Выкинули хлам. Точка.

Выпроводив Спрага, Пикстон тяжело вздохнул. И так забот по горло, а тут еще Уинстон с ума сходит из-за дурацкого ботинка! Не верит он во все эти так называемые чудеса: плачущие статуи, круги на полях, Лох-Несское чудовище, снежный человек – вранье чистой воды, чушь собачья. Диву даешься, до чего легковерны люди. Готовы молиться и банке зеленого горошка, если думают, что исцелятся или попадут в рай. «Наступит ли день, – изумлялся про себя Пикстон, – когда люди выберутся из тьмы невежества?» Франклин сам изучал философию в Йельском университете, и будь его воля, во всех американских школах дети изучали бы Дидро, Канта, Ницше, Гегеля и Гете. Люди до того невежественны, что оторопь берет. Нынешняя молодежь в большинстве своем двух слов связать не может, не то что здраво мыслить. Эдак американцы выродятся в нацию дикарей с дубинками. Какое счастье, что Спраг – выпускник Гарварда, а главное – трезвомыслящий человек.

20:03

Норму, вернувшуюся из Канзас-Сити, дома ждала куриная запеканка с грибами. Ее оставила миссис Рид, с запиской: «Ешьте на здоровье, не пропадать же добру». Норма обрадовалась, что готовить самой не придется, и принялась за ужин. Мэкки дотошно расспрашивал ее об Элнер, и разговор вкупе с долгим днем так утомил Норму, что она легла в половине десятого и сразу уснула. Однако спала она беспокойно. Слова тети Элнер преследовали ее, Норма вспоминала их снова и снова, даже во сне. В три часа ночи Норма вдруг подскочила на кровати и громко произнесла:

– Да это же песня Джонни Мэтиса!

Проснулся Мэкки.

– Ты о чем? – сонно пробормотал он.

– «Счастье – дело наших рук». Помнишь? «Оглянись вокруг, мой друг, счастье – дело наших рук…»

Мэкки потянулся к выключателю, зажег свет и уставился на жену:

– Ты в своем уме?

– Вслушайся, Мэкки! – Она продолжала напевать: – «Надо улыбаться… в жизни много солнца…» Неужели забыл?

– Забыл. Ты лучше на часы посмотри – три часа ночи!

– Зато я прекрасно помню. У Линды была пластинка, она ее без конца крутила. Тетя Элнер пересказывала нам старую песню Джонни Мэтиса! Теперь понял? А хрустальная лестница? Это же из ее любимого церковного гимна! Все ей приснилось, Мэкки. Не была она ни в каком раю.

– А я что говорил? Давай спать.

Мэкки погасил свет, и успокоенная Норма притихла. Теперь-то понятно, почему рассказ тети Элнер показался слышанным тысячу раз! Но стоило ей осознать, что небесная прогулка тети Элнер – всего лишь сон, непонятная грусть нахлынула на нее. Не было никакого знака свыше, чуда, откровения. Крохотный, робкий лучик надежды угас. Все вернулось на круги своя, и былые сомнения вновь прокрались в сердце. До чего же страшно и неуютно без цели, а завтра новый день – беспокойные двадцать четыре часа, которые нужно прожить. Слезы покатились по щекам Нормы. Быть может, прав Мэкки, что жизнь на Земле возникла случайно. Мы всего-навсего кучка головастиков, что выползли из воды и научились ходить, – и все равно страшно думать, что после смерти мы провалимся в черную дыру, обратимся в ничто. Для чего тогда вообще жить на свете? С ее бесконечными терзаниями никак нельзя без веры, что хоть крохотная частичка ее уцелеет, будет жить вечно… Если же вечной жизни нет… Не поверить ли в переселение душ, как Ирен Гуднайт? Та божится, что в ее пекинеса Линь-Линь вселилась душа ее покойного мужа Ральфа: песик точно так же храпит, у него тот же взгляд. Лучше уж такая вера, чем никакой. Норму поразила новая догадка: если переселение душ существует и ей суждено воскреснуть, то не приведи Господь очутиться в какой-нибудь дикой стране, где нет ни здоровой пищи, ни хорошей косметики – без ее любимого крема «Мерл Норман» не стоит и возвращаться в этот мир. Норма достала бумажный платочек, вытерла глаза, высморкалась и уснула.

07:00

На другое утро Франклин Пикстон выслушал у себя в кабинете окончательный отчет. Все приборы исправны. Все медсестры, дежурившие в приемном, подтвердили показания доктора Хенсона. Все проверено и перепроверено. С юридической и медицинской точек зрения миссис Шимфизл в самом деле пережила клиническую смерть. Франклин хмыкнул, поправил очки.

– Итак, доктор Гульбрансон, каково ваше заключение?

Доктор Гульбрансон поднял глаза:

– Хоть убейте, представления не имею, Франклин. Я бы сказал, каприз природы.

Франклин повернулся в кресле, выглянул в окно.

– Каприз природы? Ну-ну. Так я и доложу председателю совета директоров, что она умерла, а через пару часов встала и заговорила по капризу природы? Или мне встать и трижды пропеть: «О чудо из чудес»? Как по-вашему? Доктор Гульбрансон покачал головой: – Не знаю, что и сказать, Франклин. Иногда случается необъяснимое.

В тот день, когда Элнер привезли в больницу, на ее этаже дежурила санитарка Ла-Шонда Мак- Уильямс, коренастая, веснушчатая, с кожей цвета кофе со сливками. В четыре часа первого апреля Ла- Шонда радовалась, что смена подходит к концу: она, как обычно, встала в четыре утра, оставила не столе завтрак для матери, поехала на автобусе с пересадкой через весь город, чтобы успеть в больницу к половине шестого, и отдежурила двенадцать часов. А как только засобиралась домой, ее вызвали на первый этаж за вещами пациентки.

Внизу медсестра из приемного отделения сунула Ла-Шонде одежду миссис Шимфизл: коричневые войлочные тапочки, завернутые в бурый клетчатый халат, и необъятные белые хлопчатобумажные трусы.

– Вот. Это для миссис Шимфизл.

Ла-Шонда взяла одежду:

– Драгоценностей нет?

– Нет, это все, – бросила на ходу медсестра и поспешила принимать нового больного.