Хорешани, вздрогнув, оглянулась: перед нею стоял дряхлый священник с выцветшей зеленоватой бородой. Хорешани вынула из вышитого золотом кисета несколько монет и опустила их в руку священника: 'На храм'. Она знала служба священника здесь наследственная, и ключик передает отец сыну. Тихо звякнул потайной замок, потом запела какая-то пружина, и массивная четырехугольная дверца медленно открылась.

Как старых знакомых, рассматривает Хорешани таинственные камни. Вот ярко-красный гранат, подарок Симона Первого невесте. Вот ожерелье из прозрачных, как вода, камней, дар невесте Баграта Третьего. Вот египетское кольцо царевны Русудан, дочери великой Тамар. А вот лунный камень самой Тамар, царя царей, - она любовалась им, когда шла под венец с любимым ею царевичем Давидом Сослани... А вот... к горлу подкатил колючий комок... перед глазами в тумане проплыл призрачный образ Тэкле... Тогда, в счастливые дни, Луарсаб пожелал, чтобы Тэкле положила перед странной иконой, защитницей всех царственных невест, индусский яхонт.

Тэкле в испуге уверяла, что анчисхатская божья матерь в тот миг насмешливо прищурилась... Еще бы, Тэкле не царевна ведь!..

Хорешани вскинула на икону глаза и отшатнулась: в упор на нее смотрели насмешливые глаза и вдруг прищурились, а на устах, как у индусских танцовщиц, играла сладострастная улыбка... Смотрела и не могла насмотреться Хорешани на чистое, словно атласное, лицо святой, и вместе с тем что-то порочное, беспокойное сквозило во всем облике анчисхатской владычицы.

- Господи, прости и помилуй, кто писал ее? В каком безумии был иконописец?

- Не греши, дочь моя, - хмуро произнес священник, - живая она... Одиннадцать веков назад поместил ее в эту темную нишу епископ Вавил, воздвигнувший эту базилику при царе Адарнасэ Первом, ибо храм, где раньше находилась пресвятая, переполнялся юношами, часами стоявшими перед нею и возносившими восторженную молитву. И она благосклонно помогала преклонившим перед нею колено в битве и любви... Но недоверчива она к женщинам... Вот почему царица, жена Гурама Куропалата, положившая начало династии Багратиони, выдавая замуж дочь свою, царевну Хварамзе, возложила загадочные, отражающие мир, сверкающие синими искрами, белые, как прозрачная вода, камни... И с той поры ни одна царственная невеста не нарушала обычай.

Еще много рассказывал священник о святой анчисхатской защитнице от осквернителей, которая застилает невидимым дымом глаза неверным, и поэтому магометане ни разу не заметили храма.

Задумчиво возвращалась Хорешани... Странно, зачем она пошла в церковь? Ведь не собиралась. Целый день о Луарсабе думала... а значит, и о Тэкле... Вот зачем!

Бедные, бедные мои, гибнут в пыльном, проклятом небом Гулаби...

Какая неживая тишина! Даже цветы в фаянсовых кувшинах не шелохнутся, даже занавеска на окне лениво повисла. Не слышны шаги, не слышно шороха. Лишь красно-желтый янтарь четок едва постукивает в пальцах Русудан.

Почти не касаясь ковра, то приближалась Дареджан к дверям, то отходила... Так сидела Русудан на тахте с той минуты, когда, прискакав из Мухрани, Георгий, не слезая с коня, торопливо выкрикнул: 'Орла убедил, теперь спешу к коршунам!'

То быстро, то умеряя бег, скользит в беглых пальцах красно-желтый янтарь... Подняв глаза, Русудан хотела привстать, улыбнуться. 'Но зачем перед дорогой подругой притворяться?' И снова застучали четки, спутники ее дум.

- Напрасно беспокоишься, дорогая Русудан... я сейчас анчисхатской сладострастнице обещала...

- Кому?

- Ей... ей... - Хорешани небрежно сбросила покрывало, - если поможешь, говорю, и Георгий победит коршунов, исполню просьбу Шадимана...

- Что ты, моя Хорешани, время ли смешить?

- Не время... моргнула святая... Священник уверял, от оконного света щурится, но не поверила я.

Бесшумно вошла обрадованная приходом княгини Дареджан. Она распахнула окно и, перегнувшись, взглянула на перекресток, откуда должен был показаться Моурави.

Вдруг в комнату вбежали Иорам и Бежан. Дареджан хотела рассердиться, особенно на сына, - не она ли приказала мальчикам до возвращения Моурави не тревожить госпожу Русудан?

Но мальчики были в таком возбуждении, что не только окрик - даже грохот обвала не остановил бы их.

- Моя чудная мать, что Бежан придумал, - задыхаясь, проговорил Иорам: Будто на войну моложе шестнадцати лет не станут брать!

- Конечно, не станут, - выкрикнул Бежан. - Мой отец лучше тебя знает, он никогда не расстается с дядей Георгием.

- Пусть никогда, а я уже старого Джамбаза подковал!..

- Напрасно беспокоился, - загоготал Бежан, - совсем новые подковы с копыт содрал, мой отец говорит!..

- Моя красивая мама, скажи ему, пусть свою тыкву водой окатит!..

Русудан невольно улыбнулась, но с нарочитой серьезностью произнесла:

- Мой сын, прав Бежан, нельзя брать сейчас всех... Моурави предугадывает: война продлится две-три пасхи... пока старшие драться будут, юноши подрастут, окрепнут и, как обученные чередовые, пополнят дружины. Ведь не всем, увы, суждено живыми вернуться к своим очагам... Вы с Бежаном десятерых замените, когда наступит ваш срок...

- Пусть другие растут, а я уже взрослый.

- Моурави ни для кого, даже для сына снисхождения не сделает... - И вдруг, перебив себя, Дареджан закричала: - Едут, едут! На перекресток выехали!

Русудан слегка побледнела, хотела подняться, но вдруг сурово нахмурилась и сосредоточенно стала перебирать четки.

Кубарем выкатились мальчики и, не слыша окриков Дареджан, понеслись навстречу всадникам.

Минута... три... пять... четки безжизненно упали на ковер.

Русудан взглянула на шумно вошедших, поднялась и откинула с чуть побледневших щек локоны.

- Дорогая Дареджан, пошли за стариками Даутбека. Не забудь пригласить Миранду с сыновьями.

- Уже послала, госпожа. И виночерпий средний бурдюк поднял. Все 'барсы' собрались. Гиви уже из серной бани прибежал...

- О... о!.. Друзья, ради такого случая надо цаги сменить.

- Пора, Георгий, - засмеялся Дато, - наверно, приросли к ногам. Мы с Гиви тоже три дня ноги словно в раскаленном мангале держали. О цаги ли помнить, когда Иесея Ксанского убеждали! Хорошо, Гиви выручил...

Под общий смех Хорешани вдруг сказала:

- Даутбек, будешь возвращаться, зайди к нам, скажи Магдане, пусть сиреневую кабу наденет. Попозже за нею Отара пришлю... Да, Циала... пусть Сопико ей чаще холодную повязку на лоб кладет... Три дня девушка в жару...

Даутбек смутился: - Дато домой идет, может, он...

- Я без помощи невежливых о Дато помню... Тебя прошу...

- Идем, идем, недогадливый буйвол! - засмеялся Дато, обняв Даутбека.

В полдень 'барсы' шумно расположились, будто на лугу, вокруг зеленой камки. Было им что рассказать за пенящейся чашей.

Сначала нетерпеливо выслушали о княжеском Совете... Димитрий расщедрился на пожелания позолоченным ишакам. Потом Даутбек высмеивал князей за быструю смену настроений - их испуг, порожденный трусостью, их наглость, воспламененную надеждой.

- А знаешь, дорогой Георгий, в следующий раз лучше меня к Шадиману отправь, со 'змеиным' князем никогда не скучно. Хорошо, Гиви вовремя рассердился.

- Еще бы не рассердиться, когда сидишь на арабском табурете, а чувствуешь себя, как на муравьиной куче. Дато уговаривает Иесея Ксанского, а сам платок за платком из куладжи тянет. И понятно для чего: лоб его уподобился берегу после дождя. Он сладким голосом свое, а Иесей - свое: 'Не по дороге мне с царем Теймуразом!' Тут я такое бросил: 'Если ты, князь, друг Георгия, столько слов для себя требуешь, то с каким запасом надо к Чолокашвили ехать?'