Работали все — от Войку до притихшего Тесты, с чьих уст до конца уже не сходила заискивающая улыбка. За двое суток непрерывного труда «Зубейду» удалось несколько облегчить от принятой ею забортной воды.

Починили разрушенный валами фальшборт. Подняли уцелевшие паруса. «Зубейда», хотя и медленно, продолжала плыть к Четатя Албэ.

Большая часть продовольствия осталась в затопленных помещениях или была испорчена, соленая вода Понта сделала непригодной большую часть питьевой воды. Все выдавалось порциями, и профос с помощниками строго следил за тем, чтобы выдачи были равными. Беспечная жизнь на корабле свободы сменилась суровым бытом; но осталась дружба, осталась любовь.

Войку теперь уверился: любовь — это когда каждая частица твоего существа ликует без повода и спроса, чтобы ты ни делал. Это — силы, которые непрестанно рождаются в тебе, хотя, казалось бы, неоткуда им более взяться, и радость, нескончаемо вскипающая, когда все вокруг идет хуже некуда, и только любовь твоя с тобой. Все, что пришлось вместе преодолеть и пережить, сблизило Роксану и Войку больше, чем ласки, которые они со всей щедростью юности дарили друг другу в пути. И вышла меж ними в свет новая близость — близость духа, когда с удивлением и радостью слышишь от друга те же мысли, которые посетили тебя. Тот малый, но бесценный, изначальный очаг человеческого тепла, вокруг которого позднее собирается семья.

Пережитое вместе сплотило на судне почти всех — дух братства, воцарившийся на «Зубейде», преобразил даже изнеженных патрицианских сынков. На судне не было более разноплеменной толпы путешественников — теперь на нем плыла единая хоругвь бойцов, готовых защищаться до последнего вздоха. Недавние землячества растворились в общем товариществе, спаянном единым стремлением — добраться вольными до вольной Земли Молдавской или погибнуть. Только молились, как прежде, каждый по-своему, уважая веру товарища и его молитву.

Чезаре третий день боролся со смертью. Дружки патриция к нему больше не подходили. Страдания Чезаре облегчал как мог ученик и сын крымского хакима Матусаэль, которому помогал Асторе, при необходимости также — добросердечный, несмотря на горячность, Роатэ. За раненым неотступно ухаживала ласковая Гертруда, проявившая в эти дни качества отличной сиделки. Перед тем она как раз подходила к Войку, чтобы передать: Чезаре просил сотника к своему одру.

У входа в каюту Чербул встретил Матусаэля. На манер всех врачей перед лицом неизбежного, тот сокрушенно покачал кудрявой головой.

— Я умираю, — сказал Чезаре. — Не говори, что это не так, я уже приготовился встретить смерть.

Войку молча смотрел на врага, недавно с такой надменностью угрожавшего ему. Черты раненого заострились, уверенности и жестокости в них как не бывало. Значит, были где-то далеко спрятанные под грузом зла в душе Скуарцофикко человеческие чувства. Но какой удар судьбы потребовался, чтобы хоть ненадолго снять с них нечистый груз!

— Я слушаю тебя, Чезаре.

— Спасибо. — Скуарцофикко говорил с трудом, часто останавливаясь, чтобы отдохнуть. — Двое суток, лежа здесь, думал я, как пришел к тому, что со мной случилось, почему. И понял: иначе быть не могло. Вот уже двадцать лет висит над нашей кассатой страшное проклятие. Ты, наверно, знаешь, что я внук Риньери ди Скуарцофикко, служившего султану Мухаммеду.

Войку кивнул.

— Ты знаешь, — с усилием продолжал патриций, — что еще раньше мой дед Риньери служил базилею Константину Палеологу, последнему императору Константинополя. Когда турки двадцать два года тому назад начали последнюю осаду столицы, Риньери повздорил с Константином, за сто тысяч золотых показал султану способ проникнуть со своим флотом в гавань столицы, минуя укрепления. Мой дед погубил Константинополь.

Войку кивнул.

— Базилей Константин проклял деда, — продолжал младший Скуарцофикко. — Но это не все. В нашей семье есть другое предание: еще прадед, флотоводец Мильоре, был проклят в Генуе за измену; он выдал венецианцам тайну, которая помогла им выиграть морской бой.

Чезаре умолк; долгие минуты летели в молчании. Войку знал уже, что человеку перед уходом в небытие нелегко оставить в себе последние, горчайшие мысли, что умному грешнику умирать труднее. Священника на судне не было, друзья оставили патриция. Кого же еще мог он позвать в свой последний час?

— Для воина лучший духовник — другой воин, — заговорил снова раненый с бледной улыбкой. — Я не был добрым, но все-таки часто думал: в чем подлинное призвание мужа? Дело люди находят себе разное — строят корабли, водят их по морям, торгуют, сражаются. Но общее дело для всех, кого зовут мужами, кем бы ни был каждый рожден, — в чем дело? Я понял это, глядя на тебя: в служении. Ведь ты всегда служишь — своей земле, государю, своей женщине. Тому делу, которое сам считаешь правым. И — счастлив тем, и во всем тебе удача, хотя ступаешь дорогами опасности и войны.

Войку молчал. В памяти сотника мгновенно пронеслись черные колья на бешляге у Высокого Моста. И господарь Штефан, в бешенстве наезжающий на него, Чербула, коленопреклоненного, конем. Князь Александр на казни собственного брата, насилие в замке Гризольди, новые казни в Мангупе. Что мог сказать умирающему сотник Войку?

— Меня служить не учили, не было принято в роду, — продолжал тот. — В семействе у нас искали одну выгоду, а что выгодно сегодня, то в убыток на следующий день. Но я не мог понять: проклятие, нависшее над нашей семьей, застило мне взор. Так вот, я хотел тебе сказать…

Войку внимательно слушал. Но пошли бессвязные слова, и Чезаре вскоре впал в беспамятство. Чербул в раздумии смотрел, как мечется в агонии его вчерашний противник. Этот человек был молод, умен, красив, искусен в бою, он был храбр. И вот умирал в бесчестье, оставленный своими. Теперь он винит судьбу. Чего не хватало Чезаре, чтобы повернуть ее течение? Разве что подлинной отваги, воли. Только этого, видно, фрязину уже не дано узнать.

Несколько минут спустя его не стало.

После еще пяти дней плавания, избежав новых опасностей, «Зубейда» подходила к Четатя Албэ. Столпившись на носу судна, вернувшие себе волю пленники с волнением смотрели, как вырастает из зеркала лимана единственная на этих просторах большая скала, наверху которой примостилась белгородская цитадель. Величественные башни и стены все яснее вырисовывались на фоне ясного неба. Здесь враги не могли уже их настичь.

Войку смотрел на приближающийся родной город, держась за ванты передней мачты. Локоть сотника крепко сжимала маленькая ладонь мангупской княжны. Вот они перед ним, его товарищи — итальянцы, русы, молдаване, евреи, армяне, германцы, татары, греки. Родные для него навсегда. Скоро они расстанутся, чтобы, может быть, никогда более не встречаться. Но дружбу, добытую так тяжко, но свободу сохранят.

Стены и башни Монте-Кастро медленно приближались. И из гавани навстречу увечному кораблю устремилась быстрая галера.

На воротах Топкапы в Стамбуле вначале появилась одна голова; палач снес ее с плеч гуляма, принесшего падишаху худую весть — о том, что корабль «Зубейда» с принадлежащими ему, султану, сокровищами и молодыми пленниками не прибыл вовремя и, по всей вероятности, погиб в великой буре, разыгравшейся за две недели до того на Черном море. Голова злосчастного вестника жутко скалилась навстречу голубым босфорским далям, словно предупреждение судьбе — не досаждать более властителю вселенной дурными новостями.

Но не прошло и месяца, как рядом с ней появилась вторая. На этот раз голову сняли с гонца, присланного с Дуная Иса-беком, славнейшим из порубежных военачальников Порты. По сведениям,