мунтян Килию. Долго преследовал былого любимца султана мунтянского воеводу Раду Красивого, стал причиной его гибели. И бесчестил несчастного князя после смерти — держал и до сих пор держит жену и дочь Раду в позорном плену. Самым страшным оскорблением султану, конечно, оставался Высокий Мост; но и последнее — присвоение Штефаном крымской добычи — было не самым маленьким. Счет между ними, и без того небывалый, с этим делом стал таким, что мог быть оплачен только дерзновенной Штефановой головой.
Он же оставался на престоле и держал себя с неизменным вызовом. Джованьолли видел: султан искренне чувствует себя оскорбленным. Но не может не уважать молдавского воеводу; быть обидчиком Мухаммеда-Завоевателя само по себе — высокое звание в этом мире. Султан видел теперь в Штефане единственного достойного противника среди своих соседей. И жаждал сразиться с ним, чтобы воскресить в себе былого бойца.
Это входило в планы тех, кто тайно сносился с Джованьолли из Рима и Венеции — через скромных монахов, через заезжих моряков и купцов. Отеческие наставления столпов святейшей римской курии гласили: обращать в беседах внимание Большого Турка к северу и востоку, к просторам Дикого поля и Московии. Отвращать, сколь возможно, ненасытную алчность неверного от прекрасных полей и городов католической Европы. А путь на север для него лежит через Молдавию. Пусть султан потеряет еще одно войско в ее болотах и лесах, под стрелами ее свирепых воинов. Пусть он потом, справившись с Молдавией — такой исход неизбежен, — столкнется с московским князем, со всей Руссией. И пусть они друг друга если не исстребят, то хотя бы обессилят вконец. Тогда и настанет действительно время для крестного похода католиков всей Европы к Босфору — великого похода, к которому папа каждый год призывал паству, да так, чтобы паства не слишком принимала его всерьез.
Джованьолли следовал этим поучениям в меру сил. Но соблюдал осторожность: султан был умен. К тому же, зная упрямство Мухаммеда, говорил ему часто обратное, стремясь раззадорить, незаметно наводя на нужный путь.
Султан был умен. Мухаммед, конечно, еще не проведал о тайных встречах своего раба и друга с ночными гостями из Италии. Но догадывался о многом. Мухаммед понимал: порой в хитроумных, порой в дурашливых речах франка не мог не слышаться тайный голос его пронырливых соотечественников. Имея земляка в серале, эти люди не упустят возможность его использовать. Но это было ему на пользу: слушая своего Джованни, он узнавал, чего хочет папа, в котором, судя по делам, угадывал временного союзника. Мухаммед, в свою очередь, мог сообщить таким образом своим невидимым собеседникам немало того, чего нельзя было передать ни с каким послом. Султану казалось даже забавным разговаривать с папой римским вот так, через своего придворного «попугая».
Но эту хитрую птицу, если догадки Мухаммеда были верны, следовало держать в доброй клетке. Чтобы не клюнула руку, дающую ей золотые зерна своей казны.
— Бей Штефан еще не наказан! — повторил с внезапной яростью султан, скосив на мессера Джованни налившиеся кровью светлые глаза. — Разве христиане мира тому не рады? И первый — ты, отказывающийся принять ислам, хотя живешь под моим крылом?!
Султан откинулся на подушки, его высокий лоб под шелковой скуфьей покрылся вдруг испариной: при каждом усилии болезнь еще давала о себе знать. Мессеру Джованни на мгновение показалось, что занавеси над дверью в соседнюю комнату шевельнулись: там всегда стоял с ханжером наготове, как ангел смерти, ее искусный служитель Кара-Али. Смерть всегда витала в этих покоях, в которые он, подобно воину, входил каждый день, не зная, доведется ли выйти из них живым. Джованьолли давно мог, выбрав подходящий час, упросить султана отпустить его на родину, но все не решался: копил золото от большого жалованья, собирал богатые хозяйские дары. Мухаммед был щедр.
Жизнь умудрила, жизнь многому научила мессера Джованни, хотя венецианец был еще молод — в тот год ему исполнилось двадцать шесть лет. Джованни Мария был сыном довольно известного в свое время писателя Марко Анджолелло. Его род, происходивший из Болоньи, перебрался в Виченцу, где благоденствовал в течении целого столетия; в этом городе и родился будущий приближенный и историк Большого Турка. Получив хорошее образование, юный Джованни не захотел посвятить себя музам, которым ревностно служил глава семейства, его отец; юного Джованни влекли приключения. Он переехал в Венецию, вступил в кондоту латников пешего панцирного войска Республики святого Марка. В восемнадцать лет выступил в поход против осман, в двадцать был взят в плен в знаменитой битве под Негропонте, где армия Венеции потерпела сокрушительное поражение. Султан Мухаммед, выделив среди пленников сообразительного с виду молодого кяфира, подарил его своему старшему сыну Мустафе и отправил в Конию, где была резиденция шах-заде, беглербея Анатолии. Наследник престола тоже сумел оценить быстрого умом франка, приблизил его к себе. Вместе с Мустафой Джованьолли ходил в поход на иранского шаха Узуна, учавствовал в победоносной битве под Еруджаном. Но в следующем году бей-заде умер, и мессер Джованни был призван султаном в Стамбул, где и занял свое нынешнее место.
Жить рядом с Мухаммедом, служить ему было смертельно опасно; никто не знал, какая кровавая забава придет внезапно в голову повелителю, кого он изберет себе в жертву; отдавая человека палачу, султан искренне полагал, что оказывает ему тем свое высокое внимание, а значит, и милость. Но мессер Джованни быстро приноровился к порядкам, принятым при дворах мусульманских царей. Он научился в любой обстановке держать нужные речи, вовремя падать ниц, вовремя умолкать или, напротив, заливаться смехом, со стороны казавшимся самоубийственным, на самом же деле — спасительным. «Брось этого кяфира хоть в кипяток, он выплывет, как ни в чем не бывало», — говорили о нем сановники Порты.
В ту минуту, уловив знаки грозы, мессер Джованни, как истинный турок, не мешкая рухнул ниц, утонул лицом в пушистом ковре.
— Будь милостив, о царь мира! — воззвал он сдавленным голосом. И добавил, не ощутив десницы евнуха: — Мой повелитель, я позову хакима!
— Не надо, — отозвался султан, уже приходя в себя. — И не бойся, поднимись, твой час еще не настал, — добавил он, словно с сожалением. — Аллах не безвинно наслал на меня эту хворь. Она мне кара за малое усердие мое, за то, что плохо стал вести войска на завоевание мира для его учения — для ислама. Но я знаю теперь, чем исцелюсь.
Падишах сделал мессеру Джованни знак. Венецианец помог султану сесть на ложе, подложил под спину и бок подушки.
— Мое исцеление — в исполнении долга, оно — в бою, — продолжал Мухаммед. — Аллах указал мне дорогу, — говоря это, султан не спускал с венецианца внимательного взгляда, — когда отдал в мои руки быстрых, как ветер, татар Крымской орды.
— Воистину божий дар, не стоивший тебе ни единого воина, о великий царь, — вставил мессер Джованни, мало-помалу обретавший смелость.
— Мангуп еще держится, но падет и он, — продолжал султан. — Армия Гедик-Мехмеда, мои татары освободятся, и я поведу моих боевых барашков за Дунай. Замшелые старые турки, правда, хотят, чтобы я двинул прямо на Италию; франки — слабы, а Рим — это власть над морем, — твердят белобородые с упорством. Но солнце встает с востока; наш пророк и ваш мессия, Чингисхан и мои предки пришли с той благословенной стороны. Надо брать в руки восток Европы, подчинение Крымского юрта показывает, какое в этом благо.
Остановившийся взор султана мерил еще не завоеванные просторы. Венецианец взирал на него с неподдельным восторгом; мудрым старцам в Риме доставит радость дорога, которую он избрал.
— Молдавские земли теперь мне просто необходимы, — продолжал султан уже спокойно; пусть его попугай получше запомнит каждое слово и повторит его, где нужно, теперешним замыслам Мухаммеда такое не повредит. — Без них невозможно полное соединение османского царства с владениями хана, без связи меж нами по суше татар нельзя по-настоящему держать в узде. Оседлав же такого доброго аргамака, я поскачу на нем на север. Московский князь становится все сильнее, единоверные с нами ханы в Казани и Астрахани глядят на него с тревогой. Мы соединимся с этими мусульманскими народами и вместе возьмем земли князя Ивана в кольцо гибели, мы одолеем его и покорим.
Джованьолли молчал, боясь выдать свою радость; именно таковы были планы, которые из Рима хотели внушить султану. Этот варвар возглашает их сам. Тем лучше, мессер Джованни сумеет выдать кому следует за свою работу.
Джованьолли не знал, что Мухаммед давно лелеял эти мечты. Он знал, однако, что сын султана
