— Прочти нам, что там написано, пане сотник, — попросил седой войник, когда его товарищи сошли с коней и сняли шапки перед последним пристанищем неведомого земляка. — Много лет видим этот камень, да не знаем, о чем вещает.

«Здесь лежу я, — прочитал громко Чербул среди сгустившейся тишины, — в сей малой ямине, ожидая трубный глас архангела божьего, последней трубы вселенского воскресенья и перемены стихий. Услышь мою мольбу, о муж власти, кого ни поставит после меня господь над краем сим, — пощади и сбереги это малое прибежище костей моих!»

Пять мужских голосов и два женских, словно после молитвы, промолвили «аминь». И отряд Чербула снова углубился в леса.

Солнце начало клониться к закату, когда Изар перед новой поляной подал знак остановиться. Воины встали кольцом вокруг женщин, положили стрелы на луки. Впереди не слышалось ни звука, но Войку уже знал: там засада. Молдавские войники? Татары? Разбойники лотры? Это им сейчас предстоит узнать.

— Чьи вы? — крикнул Изар.

— А вы? — последовал ответный вопрос на чистом молдавском языке.

— Государевы люди, — не стал препираться проводник. — Прочь с дороги, не то спознаетесь с палачом.

— Так место это ведь наше! — с насмешкой отвечал невидимый противник. — Чем докажете, что не харцызы вы и земле нашей не враги?

— Иду к вам, — без колебаний сообщил Изар: по голосу и ответам старый войник уверился уже, что на той стороне — свои. — И ваш человек, кто старший, навстречу пусть идет. Вместе и разберемся. Двое в тяжелых воинских плащах, осторожно шагая, вскоре встретились в середине поляны. Последовал недолгий разговор. Потом Изар возвратился к своим и подал знак продолжать движение. На поляне их ждало уже двенадцать хорошо вооруженных всадников — боевой дозор ближнего села.

— Это же пан Чербул, сын капитана Боура! — раздался чей-то радостный возглас. — Пане Войку! Разве твоя милость меня не узнает?

Чербул сразу узнал говорившего. То был здешний молодой крестьянин, с которым он встречался после битвы и пира у старого бешляга близ Васлуя.

Узнав, что проезжие торопятся, воин затерянного в кодрах села рассказал Изару, давно здесь не бывавшему, какие неожиданности могут встретиться в этих местах.

— За большим камнем, в часе пути, будет пещера, — добавил предводитель крестьянского дозора. — Как раз поспеете туда к дождю.

К этому предупреждению следовало прислушаться. Войку Чербул и его спутники поспешили дальше.

Дождь действительно вскоре начался и сразу превратился в ливень. Раскаты грома, вначале — редкие, постепенно слились в сплошной немолчный грохот. Вспышки молнии то и дело выхватывали из мрака глубь пещеры, в которую забились путники. Заднюю стенку наполовину закрывала большая каменная плита без надписи, на которой чья-то рука неумело, но выразительно высекла устрашающие эмблемы смерти — оскаленный череп и скрещенные, обглоданные временем кости. Упокоившийся под ней отшельник, как видно, при жизни дал обет молчания и сдержал его, не сообщив и в скупой надписи ни имени своего, ни племени. Там и устроилась с Гертрудой Роксана.

Посидев недолго с возлюбленной, приложившись тайком губами к холодной ладони княжны, Войку Чербул занял полагавшееся ему почетное место в кругу мужчин, рядом с седовласым Изаром. Молнии все чаще освещали застывшие, словно в камне, мужественные лица белгородских воинов, рассыпались искрами в завесе воды, падавшей перед входом.

— Разгулялись что-то нынче грозовые духи, — сказал кто-то.

— Перекрестись, язычник! — строго одернул говорившего Изар. — При чем тут нечистые? Ясная молния святая: ведь мечет ее с неба угодник господа, Илья-пророк, дабы нечестивцев, тебе подобных, карать.

— Господня молния воистину кара грешникам, — отозвался другой голос, и Войку увидел в новой вспышке, как истово шевелятся в молитве губы Роксаны, как светятся раскаянием и мольбой ее огромные византийские очи.

— Кара, да не только, — сказал самый молодой из Боуровых бойцов, белокурый Переш. — Сказывают, молнии в старину господь посылал в помощь искусным мастерам.

— Суесловие, — покачал головой Изар. — Негоже при благочестивой княжне такие речи вести.

— Так то же было от господа! — не сдавался Переш. — Дозволь, госпожа, рассказать.

Кивок Роксаны был ему ответом.

Искусному рассказчику Перешу, знатоку преданий и песен своего края, не надо было давать дозволения дважды. И поведал молодой войник, украшая повествование цветами словестного узорочья, о том, как мастерил в незапамятную старину кузнец искусный Фаур волшебные мечи, которыми, размахнувшись, и семилетний малец целую гору мог надвое разрубить. Мудрый Фаур отковывал такой меч в грозу, вскакивал на волшебного коня, и тот выносил его мигом на вершину самой высокой горы. Кузнец поднимал над головой раскаленное добела лезвие. И молния небесная, ударив в него, оставалась навек в клинке, отдав новому мечу всю свою силу и ярость. Старики рассказывают: такой меч был у Юги-воеводы, славнейшего среди первых господарей Земли Молдавской, победителя татар и строителя первой крепости в Четатя Албэ; им и сразил храбрый Юга волшебника — хана Кубияра и отнял его сокровища. Такой меч тщетно пытался добыть жестокий мунтянский воевода Влад из проклятого рода Дракулы, именуемый также Цепешем.[50]

— Не к ночи будь помянут этот дьявол, — перекрестился Изар. — Господарь Цепеш, сказывают, продался султану, а значит сатане. И сделавшись упырем, пьет по ночам христианскую кровь.

— Такого меча воеводе Владу не добыть вовек, — беззаботно усмехнулся Переш. — Да и заполучи он такой — не мог бы владеть им: молния — сила чистая, от бога, злоба же — от черта, и стало быть — ей противна.

— Зато у нашего князя Штефана, святого государя, такой клинок, сказывают, имеется, — вставил Изар. — Но не вынимает его из тайной сокровищницы воевода до поры. Только раз в году самолично снимает пыль шелковым платком. В столице он, говорят, нынче почти не бывает.

— Не сидится воеводе в Сучаве, — кивнул Переш. — По земле нашей всей разъезжает, правление и войско устраняет, измену карает, к защите Молдову готовит. А пуще — укрепляет твердыни: Сучаву и Хотин, Белгород и Килию.

— Под одной Килией восемьсот муралей собрал. Менее чем в месяц новые стены поставил, — сказал кто-то.

— Укрепляет стены монастырей, — добавил другой голос.

— Ширит стены, пристраивает площадки для пушечного наряда, чтобы отбиваться от турок огнем…

— Не сидится в его столице нашему государю-воеводе, из конца в конец ездит по земле нашей, хозяйству своему, — повторил Изар, и теплая улыбка в свете молнии озарила его лицо. — И вот что скажу не во гнев твоей милости, пане сотник, — добавил он, когда стих оглушительный гром, — добрый бы получился из нашего князя крестьянин; хозяин он рачительный и мудрый.

— На престоле тоже такой надобен, — с улыбкой заключил Чербул войницкую беседу и приказал спутникам устраиваться на ночлег.

Изар и остальные белгородцы знали, конечно, что дед сотника, еще живой и крепкий, сам пахал поныне землю в родном селе, что довелось покрестьянствовать и отцу Чербула, знаменитому воину Боуру. И вот уже величают внука паном, твоею милостью зовут. Разве от этого становится он им чужим? Разве не свой для них, душевно и кровно, отец его капитан Тудор, хотя давно величаемый паном среди простого люда и спесивого боярства?