Последние звуки виолы сладкогласого Лорана потонули в грохоте новых ядер, кстати, напомнивших собравшимся, что они не в веселом и благополучном замке прекрасной Франции, чей король мог позволить себе роскошь отправиться за море воевать, а в осажденной молдавской крепости, посреди выжженной солнцем и огнем долины. Давно привыкших к обстрелам защитников Сучавы, однако, это не потревожило. Воины снова выпили в тишине. Среди них не было стариков; старцев и в мирные дни было мало в Сучаве и всей Земле Молдавской, редкие мужи доживали до преклонных лет. А потому у каждого оставалась где-то любимая; игривая баллада беспечного потомка альбигойцев мало у кого вызвала здесь веселье, скорее — думы о том, что есть жизнь, что есть любовь и смерть.
Никто и не пытался предаться вслух размышлениям об услышанном.
Пан Велимир Бучацкий в своей манере постарался разрядить сгущавшееся молчание.
— Як бога кохам, панове, славная песня! — громыхнул поляк. Отцепив от пояса зазвеневший золотом кошелек, он точным броском отправил его на колени Лорана. — Что до этого украшения, о коем спел нам парень, скажу вам, сам пан дьябль ее придумал! В немецких землях, признаюсь вам, мне пришлось однажды с такою штукой немало повозиться!
— Неужто пан ее не сломал? — с затаенной усмешкой спросил дотоле молчавший молодой воин в дальнем конце стола.
— Сие, брате, не можно! — добродушно покачал головой Велимир. — Тот замок был взят нами на меч, когда владелец воевал далече, в иных местах. Супругу и челядь отправили в Бучач, откуда немецкий барон полгода спустя всех выкупил. Так что негоже было замочек тот малый ломать, вносить разлад в рыцарское семейство. В городке под нашим Бучачем живет великий мастер часы делать и замки; он и изготовил тогда ключик к той немецкой паненке. Вот так оно и было, пане Давид; тысячу червонцев я ему отвалил. Только каким чудом ты сегодня здесь? Вчера тебя вроде не было.
За Давида ответил Шендря. Портарь рассказал, что сын хакима Исаака был послан князем, дабы доподлинно разузнать, что творится в его столице, долго ли сможет крепость держаться. Давид пробирался к Сучаве в татарском платье; язык ордынцев он, родившийся в Крыму, знал отменно. В эту ночь тем же путем — по второму подземному ходу, неизвестному туркам, — ему предстояло уйти обратно.
— Скажи от меня пану палатину, — кивнул Бучацкий, — что город его милости стоит крепко, сдаваться мы не намерены. Надоели, правда, солонина да брынза, так что пусть они там готовят оленину да вепрятину — к тому дню, когда пан Большой Турок побежит от нас в свой Стамбул. — Вот так, благородные господа, — продолжал пан Велимир, возвращаясь к приятному разговору, — муж заказывает пояс, любовник — ключ, мастер старается, делает на совесть. И всем хорошо, покойно, всем — радость, особенно же даме, прекрасной, как в песне нашего Лорана. Разве для такого дела не стоит потрудиться?!
Вместо ответа молодой менестрель опять ударил по струнам смычком. Лоран запел известную уже многим, но всегда с наслаждением выслушиваемую песню о благородном короле Артуре, о его супруге Джиневре и рыцаре Ланселоте, которого та полюбила. О том, как великодушный Артур, предупрежденный, что любовники в его отсутствие собираются провести вместе ночь, в свою очередь сообщает им, что их тайна стала известна.
— Видите, ваши милости, — возгласил Бучацкий, когда певец умолк, — все на свете можно делать с достоинством! Проигрывать в карты, терпеть поражения в битвах и даже носить рога! Хотя последнее, наверно, особенно неприятно.
— Так признайся же, наш славный друг, — усмехнулся Арборе, — поэтому твоя милость до сих пор не женилась?
— Теперь уже и не женюсь, — выпятив губы, загадочно бросил пан Велимир.
— Это еще почему? — в притворном ужасе поднял брови капитан Балмош.
Пан Велимир снова оглядел сидевших за столом, словно колеблясь.
— Это уже для вас не тайна, — сказал он наконец, — в малой державе все про каждого знают, на какой ноге у него мозоль. Прошлым летом княгиня нашего воеводы, высокородная Мария Палеолог оказала вашему слуге нежданную милость — повелела взять в жены свою племянницу.
— Которая, к тому же, пребывала еще в осажденном Мангупе, — вставил Балмош. — Эта милость, пане-брате, не была опасна для рыцарской воли, которою ты так дорожишь!
— Но высокородный брат княгини, со славою павший в своей столице Александр сыграл с нами злую шутку. Он отправил племянницу к тетушке, но в сопровождении этого повесы Войку Чербула из Монте- Кастро. Вы понимаете, конечно, братья, что принять такого подарка я уже не мог.
— Тем более, что голубки, не останавливаясь, — кинулись в бега, — кивнул Балмош. — Твоя милость, пане Велимир, говорят, вовсе им в этом не препятствовала, скорее — помогла.
— Меня за это не осудили, — усмехнулся Бучацкий. — Не осудили бы, впрочем, и если бы я на ней женился, что там ни было у двух несмышленышей в дороге. Княжна царского рода не птичница, согрешившая с проезжим моканом под возом с селедкой.
— Твоя правда, пане-брате, — кивнул старый капитан.
— Не буду уже говорить о том, — возвысил голос Бучацкий, — что совершил Войку, дабы вырвать княжну из этих страшных рук. Вы знаете, панове, меня, вам известен мой меч, сила нашего рода. Но тягаться с мунтянским исчадием ада из-за женщины, да еще — победить… Такое, боюсь, не было бы под силу и мне. Для такого подвига, братья, великая нужна любовь. Такая, как у Джиневры и Ланселота. Или у тех двоих — как звали же их, дружок?
— Тристан и Изольда, — улыбнулся менестрель Лоран, тихо перебирая струны.
— Вот-вот, как у Изольды и Тристана.
— Или как у Роксаны и Войку Чербула, — вполголоса вставил Ион.
— Вы спрашивали, панове и братья, почему я до сих пор не привел в замок предков жену, — продолжал Бучацкий. — Вначале — потому, что смолоду был повесой; потом, познав жизнь, устрашился. Я понял, что преданная женщина — жемчужина редчайшая. Панове, я боялся! — воскликнул могучий воин, подняв к небу руки и забавно выкатывая глаза.
— Не слишком ли? — насмешливо проговорил Балмош. — Рога, пане-брате — не мученический венец!
— Ты можешь смеяться, мой старинный друг, — покачал головой рыцарь, — но я предпочел бы
