астрологов, менестрелей и певцов, танцоров и акробатов, возчиков и погонщиков, ходивших в дальние земли с торговыми обозами и гуртами скота, мореплавателей и рыбаков, ремесленников и менял, писцов и нотариусов, скрепляющих договоры и сделки. Мессер Антонио собрал десятки рукописей и книг, морских портуланов и сухопутных карт, записал сотни легенд, преданий, народных песен и даже сказок. И все эти сокровища скопились в его доме единственно ради создания карты малого княжества, которое стало для него новой родиной. Мессер Антонио изобразил на ней Молдову в центре соседних держав и земель — Семиградья, Мунтении, Польши, литовских владений за Днестром части Черного моря с Крымом, Добруджею и Змеиным островом. Тщательно вычертил несмываемыми красками подобающих цветов границы, реки, возвышенности, горные цепи, озера, села, города, монастыри, усадьбы могущественных бояр, скиты прославленных пустынников, гавани, крепости, большие и малые дороги, великие шляхи, ведущие от города к городу и за рубеж. На карте было видно, где шумят леса, а где — сады, где пастбища, а где пахотные земли, куда нужно ехать за рыбой, а куда — за хлебом. По карте сразу могли найти дорогу воевода и торговый гость, епископ и нищенствующий инок, жонглер и бродячий лекарь.
Воевода, склонясь над картой, целиком погрузился в мысли, как в дни мира уходил в раздумья над шахматной битвой с достойным себя игроком. Противник и ныне выпал Штефану куда как достойный, противник был велик и могуч. Тем больше захватывало воеводу Молдовы отражение их борьбы в той игре, которую он каждый день затевал с султаном на пергаментном творении белгородского Мастера.
Штефан верно предугадал: молдавские крепости для султана станут ловушками, к которым будут прикованы его силы. Дотоле, пока смогут продержаться, Но сила проклятого велика, а крепости Молдовы малы, у султана останется немало свободных войск. Мухаммед, каким знает его воевода, не станет сидеть сложа руки; даже если Мухаммед, как говорят, уже не тот, что прежде, сидеть сложа руки ему не дадут на турецкие беки, не нашедшие до сих пор в небогатой Молдове обильной добычи, ни единоверные, православные вороги — мунтяне и молдавские бояре-изменники. Особенно бояре, к чьему слову в диване султана охотно склоняют слух. Бояре, насколько смогут, не дадут туркам бездействовать; если поход осман окончится неудачей, они останутся без защиты перед государем, которого предали, словно Иуда перед воскрешенным Христом; а Штефан-воевода — не Иисус, это им тоже ведомо. Все свои замыслы, надежды, самую судьбу бояре-изменники связали накрепко с победой султана и падением Штефана, а потому будут торопить бесермен, побуждать их к действию, предлагать все новые хитроумные ходы в той жестокой игре, которая ведется на просторах и среди теснин, изображенных на этой карте. Задумывать новые каверзы они могут, ибо хитры, хорошо знают страну и получат, если потребуется, немалую помощь от других предателей, сидящих ныне в своих гнездах или рыскающих по разоренной Молдове.
Откуда ждать подлого удара? Куда поведут, быть может — уже завтра, изменники турецкую силу? К крепости Нямц, может быть? Навряд, Нямц крепок; его пыркэлаб Лука Арборе, надежен, умен и делен. На север, на Хотин? Вполне возможно, в той твердыне — самое дорогое сердцу воеводы: княгиня Мария, дети, его надежда — подросший сын Александр, удивительный княжич, в народе любовно называемый Сандрелом. И- еще одна Мария, Войкица… Но Хотин тоже — не голубиное яйцо, Хотин — твердый камень в бережении близких ему по крови, надежных мужей и воинов. А может, османы и их советчики придумают более широкий, дерзкий ход? Может, воспользуются великой своей численностью и двинут в обход лесным островам, по этим вот шляхам, охватывая кодры, дабы отрезать воеводу и его войско, пока оно не усилилось, окружить, загнать в ловушку? Именно такого следовало бы опасаться, помня о том, сколько у султана в войске мунтян и предателей из собственной земли.
Князь Штефан любовно погладил чуть шершавый, теплый пергамент, прослеживая на нем пути, за которыми нужен глаз, которые нельзя оставлять без присмотра, чтобы не получить удара в спину. Эта карта была для него живым существом, вобравшим в себя мудрость ее создателя — белгородского зодчего, доброго и давнего друга господаря. Штефан охотно сверял с нею свои думы, разговаривал, словно с умным помощником, спрашивал совета. Казалось дивным: в Белой долине, в опаснейший час сражения, когда войники и витязи почти насильно спасали его самого, четверо простых землян, по слову Русича, пробились к сваленному наземь шатру воеводы, где уже шарили турки, вырвали из рук поганых драгоценную карту в ее кожаном футляре с серебряными обручами и с нею пробились к своим. Погибли все четверо; последний, принесший карту, вскоре умер от ран, но сохранили, сберегли ценою своей крови, впитавшейся навеки в округлые бока дубленого короба. Словно поняли до конца простые дети Земли Молдавской, от роду не ведавшие грамоты, сколь ценен сей рисованный образ их общей отчины-дедины. Что стало бы, окажись эта карта в руках султана? Мухаммед, конечно, сумел бы воспользоваться ею до конца!
И вновь с острым чувством стыда князь вспомнил о том, как бросился в сечу, хотел умереть. Верные люди вытащили, принудили остаться в живых. Что стало бы с ними, приведи к кровавой удаче его слепой порыв? Что стало бы с Молдовой? На кого осталась бы она в тот крестный час? Сандрел и его братья были молоды, не обучены нелегкому ремеслу воеводы и государя. Земля его погибла бы без вождя, народ стонал бы под двойным ярмом иноземных и здешних кровососов, бояре-изменники растерзали бы страну, без конца споря друг с другом, кто лучше послужит туркам, кто высосет для них больше золота. Молдову без него ждала гибель. Но было ли так уж бессмысленно его стремление расстаться с жизнью? Разве не ради смерти рождается каждый сущий, муж же истинный — не для смерти в бою? Разве не был он побежден, разбит? После, не раз, Штефан спрашивал о том мудрую карту и слышал от нее: нет. Его крепости не взяты; войско возвращается, и сам он по-прежнему мыслит, живет, сражается. Сама земля восстает на врагов сушью, зноем, бескормицею, близким голодом. Но было ведь, было: позор бегства из лагеря, взятого врагом. По воле божией одолели его поганые; так прикажет он начертать в листах, в фолиантах летописных книг, на камнях и стенах памятников и храмов. Была боль, был позор, было бегство. Не готовился ли к иному князь, грудью встав с малым войском на пути многочисленной орды? Не гордыня ли толкнула его на это — встать с мечом против врага, сильнейшего десятикратно? Вот скорбит он о чести; что есть честь государя и воина, как не счастливая, успешная защита земли своей и людей? Разве бьется он, как Матьяш, на потеху толпе на ристалищах, как у римлян бились рабы, а ныне на палках — скоморохи? Он поддался соблазну гордыни, впал в сей тяжкий грех перед господом, и господь его покарал. Но дал ему сохранить себя — для земли своей, для народа Молдовы! Пусть же бьется на турнирах, хвастаясь ловкостью и силой перед красотками, друг детских лет Штефана круль Матьяш, счастливый и беспечный сын великого труженика ратных полей, воеводы Яноша! Яношу Корвину Матьяш — сын, но не ученик; зато Штефан семиградскому воеводе — верный ученик, хотя и не сын. И вправе теперь говорить, как твердил не раз: у славного капитана Янку де всю жизнь учусь. По примеру Яноша и собственного отца Богдана собирает он в войско всенародное множество. По их завету отберет у бояр главенство над ратной силой страны, которую те раздирали на части, отрывая каждый по полку или чете, и возьмет в свои руки, княжьи, единые. Даже малым бродячим шайкам акинджи или татар, налетавшим в дни мира на Молдову за добычей, боярские четы не могли противиться. Зачем же им люди ратные? Лишь в руках князя сила есть сила.
Но и к Матьяшу надо быть справедливым: как ни легкомыслен мадьярский круль, надежда на него — не пустая. Круль Матьяш верен слову, эту доблесть отцову он перенял. И понимает, что турецкая опасность для них — общая.
В шатер, убогий и малый — осторожно протиснулся Русич, присел по-турецки на пятки перед картой господаря.
— Дажбогов холоп рассказал, государь, — доложил Влад, — что пан разослал их по дорогам да старым бешлягам, ловить и собирать к нему людей, а сам уехал к другому боярину; холоп слышал — к Карабэцу. И многие иные паны-де в ту же сторону потянулись.
— Сюда, значит. — Штефан коснулся пальцем точки на карте. — Ближе к горам, к перевалам. Подальше от нас.
— Близ дороги на Ойтуз, государь, — осторожно заметил московитин.
— Под боком у Батория, — слегка усмехнулся князь. — Может, ждут нового господарика из Семиградья? Хорошо, поглядим, что еще придумают бояре их милости. Другие вести?
— От капитана Молодца, княже, — сказал Влад. — Из главного стана по великому шляху пошел отряд, бешлии и куртяне Лайоты, всего четыре сотни. Люди капитана взяли языка; на пытке бесермен поведал: идут встречать великий обоз из Мунтении. При тех возах, сказал, две сотни янычарские, с пищалями. Миновали Роман, подходят к Васлую.
— Пошлешь к Молодцу еще сотню, велел Штефан. — Из орхейской четы. Кого поставим сотником? Может, этого, твоего побратима?
