копошились сотни землекопов, продолжает быстро расти в сторону крепости, и поехал к середине стана. На майдане, в кольце цветастых шатров, стояло несколько кольев с телами казненных — пленных молдавских воинов и турок-аскеров, уличенных в трусости во время штурмов. На помосте из грубых досок, над которым перед близящимися всадниками взлетела густая стая воронов, лежали искромсанные тела колесованных, оторванные руки и ноги — останки четвертованных людей. На врытых в землю копьях торчали окровавленные головы; султан и свита заметили среди них сочащийся свежей кровью трофей — голову незадачливого вестника поражения, сегодняшнего алай-чауша.

Десяток мусселимов и саинджи под присмотром лагерных чаушей острили уже новые колья — для тех обреченных, которых вели уже к месту казни от южных ворот турецкого стана, от остывших тел товарищей, которых они честно доставили к своим.

Мухаммед тяжело спешился, поддерживаемый под руки рослыми ич-агами, присел на появившийся мгновенно перед шатром высокий стул. Мухаммед не хотел лишать себя зрелища страшной казни, наслаждения, неизменно доставляемого удовлетворяемой жестокостью. Жестокость была как игра, как шахматы, где фигуры живут и гибнут; она доставляла падишаху сладость, как некогда — любовь, но стократ острейшую. Жестокость входила в его право, самим аллахом дарованное навеки, незазорное право могущества, которым султан мог пользоваться всласть. Будь он сам на месте тех, терзаемых и казнимых, Мухаммед, истинный осман, не посетовал бы на того, всесильного, кто обрек бы его на смерть.

После трапезы Мухаммед пытался, как обычно, забыться в двухчасовом сне, но тихая дрема упорно не шла, отгоняемая возвратившимися к султану беспокойными думами.

Болезнь отступила, не напоминала о себе с тех пор, как он выступил во главе ста белюков своих улуфели-сипахи, лучшей части своего конного войска, по тридцать воинов в белюке. Сам всевышний, думал он, благословил его на этот поход, быть может — последний в жизни, вдохновил на угодный аллаху подвиг: сломить потерявшего разум в гордыне молдавского бея, князя малого, но доселе непобежденного. Сам бог вел его вперед, повелев взломать на пути войск ислама эту последнюю дверь, закрывающую дорогу к сердцу Европы, а для этого — даровал, казалось, былую бодрость и силу, былое здоровье. Да и не был он еще стар в свои сорок шесть лет; мужчины в их роду жили долго. Отшумела недавняя битва, и силы его словно выросли, удвоились; сердце рвалось туда, где виднелись уже — ему, бекам, войску — серые башни польских городов, немецких замков, каменные гнезда имперских баронов, веселые дворцы Италии. Мухаммед опять парил над дорогой своей судьбы, как орел — над долинами гор. Он достиг, казалось, вершины, добыв победу своей рукой, вырвав у алемдара знамя, подняв на приступ залегшие под ядрами бея Штефана отряды; опять на коне, впереди бойцов, подавая пример храбрости, как тогда, на берегу Босфора, когда его корабли проигрывали бой и он конем рвался в море, когда шпорил жеребца уже среди волн, словно хотел заставить саму стихию расступиться, покориться ему и служить. Но вот его муджахиды топчутся перед малой крепостью — малой кочкой в сравнении с громадой, побежденной им двадцать три года назад. И в теле снова блуждает, набирает силу прежняя боль. В чем дело, в чем его вина? Может быть, он не понял веления того, единого во всей вселенной, кто стоит выше Мухаммеда, падишаха Блистательной Порты? Или, может, Сучава — не Константинополь, город трусливых ромеев, а сам он — не тот уже Мухаммед?

А если войско вел бы не он? Если вместо него был Орхан, сумел бы поставить сей край на колени его исчезнувший брат? И где он теперь, великодушный старший брат, всегда воздававший младшему добром за зло? Говорят, Орхана видели в крепости, поставленной генуэзцами близ устья великой реки, которую эллины звали Борисфеном, в замке Леричи, двадцать лет назад разрушенном ак-ифляками. Потом, если верить слухам, брата видели на самом Борисфене, среди храбрых бродяг, поселившихся на тамошних островах, воюющих то с татарами, то с ляхами; Орхан сменил имя, отринул веру отцов, крестился; теперь он у тех бродячих воинов вроде бека, водит их в походы, живет добычей. Чего добился бы под Сучавой славный воин, брат Орхан?

Сон не шел; мешал размеренный грохот мортир, продолжавших свою работу у стен. Пускай стреляют, должна же она сдаться, упрямая крепость здешнего бея! Недоступная для орудий, неприступная для пехоты, рано или поздно она падет, обратившись у ног султана в летучий прах, как прахом стал деревянный город близ этих каменных стен. Скоро доберется до этой крепости насыпь, а по ней — его мощные пушки. Да и тайна подземного хода должна чем-то ему послужить. Наконец, пока крепость держится, нельзя оставлять войско праздным, развязывать бею Штефану руки для ударов в спину осман. Нельзя в бездействии ждать победу, не торопить ее оружием осман, но главное — разумом.

Мухаммед, снова ощутив бодрость, вскочил с ложа. Пока его одевали, пока повязывали пояс и накручивали пышную чалму, алай чауши сзывали диван. Повелитель осман ждал к себе на совет, кроме военачальников и высших слуг империи, пребывающих в заблуждении христианских союзников — мунтянского бея Лайоту Басараба с боярами, молдавских сторонников Порты, приставших к его двору.

Глубокой ночью, когда отзвучали мудрые речи и тайные решения были приняты, султан попросил присутствующих не расходиться по своим шатрам. Беи, беки и визири знали уже, что лучшие полки в безмолвии и мраке придвинуты к крепости вплотную, что сильный передовой отряд подобрался к самым воротам. Ждали только знака — неведомого знака в ночи. Немногим было известно большее: после полуночи две сотни янычар прокрались к старому кладбищу под Сучавой, спустились в потайной ход, прорытый из склепа почившего много лет назад молдавского епископа. Орту бесстрашных вел фанариот Андреотис, верноподданный стамбульский грек.

Ночь, однако, прошла спокойно. На заре султан распустил свой походный диван. «Это все проклятый Шендря, — думал Мухаммед, — дизардар Штефана. Боярин, наверно, пытал оставшихся греков и узнал от них, что мы готовим. Виновный теперь — я сам: должен был предусмотреть».

Наутро пришло подтверждение; над стенами Сучавы поднялись копья, на которых торчали головы всех фанариотов, застигнутых войной на греческом подворье, среди которых скалилась носатая голова верного султану Андреотиса.

«Я оставил в живых, о царь, твоих янычар, — писал Шендря в листе, посланном со стрелой. — Дабы не мыслило твое величество, что нечем нам в нашей крепости прокормить твоих дармоедов. Присылай еще — прокормим и тех».

Мухаммед пожал плечами и стал отходить ко сну. Две сотни аскеров, хоть и бывалых да храбрых, — не потеря для войска Порты. Задуманное же нынче ночью сулило иной успех; удайся ему такое — Сучава падет к его ногам без штурма и долгой осады.

Кони осторожно ступали по дну быстрого лесного ручья, стесненного с обеих сторон дремучей чащей, — кони славной во всем мире молдавской породы, не малые, но и не слишком рослые, красивые, но и выносливые, для воинской погони, но и для плуга, для похода, но и для мирной работы. Кони знали уже тайную тропу в надежно спрятанный среди дебрей лагерь воеводы и шли спокойно и споро, не мешая мыслям князя Штефана. Не тревожили своего господина и ближние соратники, следовавшие за ним гуськом, слушая птичьи хоры и смутные отзвуки незримой для человека, таинственной лесной жизни. Здесь, в старых кодрах, не властвовал суровый зной начала августа, иссушивший колодцы и луга в безлесных долинах, загнавший под спасительный полог вековых деревьев разновсяческую полевую тварь. Здесь не грозила ничему живому великая напасть, разлившая ужас смерти по шляхам и долам Земли Молдавской.

Отголоски бедствия, впрочем, доносились и сюда. Время от времени слышался далекий гул — это турки обстреливали Сучаву. Третью неделю султан осаждал твердыню, стремясь во что бы то ни стало взять его столицу, посадить на его престол ничтожного претендента, чьего имени никто не ведал толком, назвавшего себя побочным сыном Петра Арона, прижитым в Мунтении от неведомой куртянской вдовы. Сучава стояла крепко. Этим утром Штефан-воевода с лесистого холма любовался своею крепостью, осматривал стан бесермена, как делал уже не раз. Нет, не зря в дни покоя и мира трудился, укрепляя свои города, не жалел золота, понуждал трудиться землянина и боярина, выгонял на работы и возку камня монахов, объевшихся жирной рыбой из монастырских прудов. Не напрасно сам следил за тратой каждого