По звуку труб османы между тем со всех сторон повалили к большому майдану, перед которым были поставлены самые вместительные и богатые, по всей видимости — царские шатры. Воины султана торопились занять места, но и теперь в стекающихся к площади потоках не было беспорядка и толкотни, какие нередко возникают по тревоге или призыву к сбору во многих христианских армиях. Поспешали достойно и без сумятицы. И так же работали, наверно, в лагере все службы: сменялись и ставились караулы, готовились к выступлению обозы и пушки. И все это — с единой целью: грабить и жечь, убивать и терзать, обращать в развалины и пепел чужие города и дома. Войку вспомнил горящие села горного Крыма, трупы на дорогах мирного княжества Феодоро. Эти люди, столь мирные дома, столь добрые и дружественные, наверно, друг к другу, были хищниками; и дело воина любой страны, куда бы они ни сунулись, — убивать, пока рука держит оружие, убивать этих достойных и добрых с виду зверей.

Но вот мимо узников, позванивая саблями и шпорами, степенно прошествовали люди, говорившие по-молдавски. И ненависть волной поднялась к горлу Чербула: прошли ренегаты, предатели, позор и ужас его земли.

Узники слышали крики, которыми враги приветствовали своего царя, с майдана до них доносились обрывки речей, новые вопли восторга и пальба. Наконец, настала их очередь, и пленников погнали к трону безбожного турецкого владыки.

Первыми к султану подвели полтора десятка немцев-пушкарей, до вчерашнего вечера служивших в войске Штефана-воеводы. Немцы послушно встали на колени, глазея на страшного Большого Турка, о котором слышали столько былей и небылиц.

— Итальянскую речь разумеете? — спросил на этом языке султан.

— Да, ваше величество, — ответил старший, седой и плотный бомбардир, с которого победители чудом не содрали кожаных штанов и сапог.

— Готовы ли мне служить, как служили Штефану, палатину ак-ифляков?

— Готовы, ваше величество, — склонил голову старый наемник. — Правду сказать, срок нашей службы у его милости молдавского воеводы еще не истек. Но смерть и плен прекращают действие договоров. Мы вольны вступить теперь в славное войско вашего царского величества.

— Не-ет, — усмехнулся Мухаммед, — не вольны. Ибо вы теперь — рабы, мои капу-кулу. Но я положу вам жалованье. Сколько платил каждому из вас молдавский бей?

— Двадцать золотых в год, ваше величество, — растерянно отвечал седой бомбардир.

— У меня будете получать больше, — милостиво проронил султан. — Ибо вчера доказали: управляться с пушками вы — мастера. Кладу вам тридцать флоринов в год. Соберете на выкуп, внесете цену свою в казну и станете вновь свободными, — тогда и заключим договор о службе. И сможете получать, как другие иноземцы при наряде, кто по сорок золотых, а кто и поболее.

Теперь к султану подвели молдавских витязей и войников. Чауши конвоя принялись было пинать пленных древками копий, понуждая встать на колени, но Мухаммед остановил их мановением руки. Султан долго всматривался в лица молдавского ясыря, будто хотел разгадать тайну нечеловеческого упорства, с которым они сражались накануне.

— Поди-ка сюда. — Султан поманил к себе пальцем переднего из пленников, рослого куртянина. — Ты примешь ислам. Будешь взят в мое войско. Станешь агой, беком, большим человеком в большом государстве.

— Нет, царь, — мрачно отвечал тот.

Мухаммед подал знак; пятеро бешлиев скрутили пленника, поставили на колени, и палач Кара-Али мгновенно перерезал ему горло. Все, кто мог это видеть, с содроганием смотрели, как дергается в судорогах тело казненного и расплывается в полувытоптанной траве майдана большая лужа крови.

— Вон ты, подойди, — почти ласково кивнул снова султан. — Прими нашу веру, только она истинна и дает спасение. Я вижу у твоего пояса чернильницу и калам; ты знаешь грамоту и ведать должен, что ислам есть вера, взрастившая мудрецов.

— Нет, царь, — ответил твердо Мылку-дьяк, слуга и сподвижник грамматика Тоадера Цамблака.

Кара-Али немедленно прирезал и его.

Султан прошептал короткий приказ на ухо главного лагерного распорядителя, мусселима-баши, и в молчании стал смотреть, как саинджи и салагоры, мгновенно выбежавшие на майдан, с невероятной быстротой готовят все, что нужно, для более жестоких казней.

— Приблизься, — сказал султан следующему пленнику, по виду — простому землянину. — Ты примешь ислам, иначе будешь посажен на кол. Видишь, мои люди его уже острят.

— Нет, царь, — был ответ.

Султан махнул рукой, и казнь свершилась под свирепые крики радости тех самых воинов, которые друг с другом обращались так уважительно и сердечно. Лишь на лицах знатных христиан и иноверных наемников можно было заметить, что им не по себе.

— А тебя, — упредил Мухаммед стоявшего теперь перед первым ремесленника, с виду — армянина, — ждет четвертование, если ты не сменишь веру.

— Нет, царь, — ответил тот. — Мою преступную слабость увидели бы с небес мои предки, которых убили турки.

— Это уже любопытно, о Армен или Саркис, как там тебя зовут, — с прежней жестокой улыбкой заметил Мухаммед. — Твои предки обретаются на небе, в христианском раю, и ты, наверно, не прочь с ними встретиться. Ну что ж, у нас для этого есть хороший способ. Отправить его на небо! — приказал он капуджибаши Селиму — начальнику над привратниками и палачами сераля, тоже сопровождавшему его в походе.

По знаку благообразного, седобородого Селима обреченному связали за спиной руки и отвели в самую середину обширной лагерной площади, где уже стоял большой бочонок с порохом. Пленника усадили на него верхом, прикрутили к бочонку веревками. Затем в отверстие для затычки вставили конец фитиля, протянутого к яме, в которой с горящим трутом сидел уже палач. Стражники бегом очистили майдан, палач из своей ямы поджег фитиль, и менее чем через минуту мужественный воин, не сказавший ни слова своим мучителям, был разорван в клочья взрывом, под возбужденные вопли неисчислимой толпы.

При виде следующего пленника, которого подвели к падишаху, из свиты выскользнул Гырбовэц и, кланяясь до земли, приблизился к своему новому повелителю. Последние шаги боярин прополз уже на коленях и торопливо, вполголоса заговорил с наклонившим к нему голову султаном, то и дело кивая в сторону узника.

— Ты говоришь по-турецки, — сказал тому Мухаммед. — Значит, ты осман? Или, может, татарин?

— Нет, царь, — отвечал пленник. — Это язык моего народа; я — гагауз.

— Какой же веры держится твой народ, имени которого я еще не слыхал?

— Христовой веры греческого закона, царь. Так же, как и молдаване.

— Стало быть, вы отступники ислама? — спросил Мухаммед, хмуря тонкие брови.

— Нет, царь, мы никогда не были мусульманами. Старые люди в наших селах говорят, что давным- давно, когда наши предки пришли к берегам Прута мимо Крыма и Дикого поля, они молились еще истуканам, земле и небу. А после приняли христову веру, как и прочие люди в сей земле.

— Может быть, — слегка улыбнулся Мухаммед. Но ошибки отцов следует исправлять. Закон ислама оставляет тебе спасительный и благочестивый путь: принять истинную веру, ниспосланную нам аллахом.

— Я не сделаю это, о царь турок, — сказал гагауз.

— Ты завлекаешь нас в колодезь своей хитрости, о лукавый раб, — грозно молвил султан. — Не может быть на свете народа и племени, говорящего на нашем языке и не славящего пророка Мухаммеда — да благословит его аллах и приветствует! — не исповедующего его учения. Истина может быть лишь одной: все вы — отступники ислама. То же самое свидетельствует и этот почтенный ага, — он кивнул в сторону Гырбовэца. — Вы — изменники веры, а потому недостойны простой казни, для вас у наших мастеров найдутся муки пострашнее и подольше. Ты еще не одумался, о несчастный?

— Нет, царь, — с достоинством повторил пленник.

— Я пошлю твою порочную душу в ад, но не сразу, муки ада ждут тебя еще до смерти, — пообещал Мухаммед. — Есть среди вас еще такие, как вы, рабы? — возвысил он голос, грозно оглядывая невольников. — Отступники, именующие себя, как это? — гагаузами!