Мухаммед подал знак, и роскошно одетый матараджи, согнувшись чуть ли не до земли, поднес своему повелителю матару — золотой сосуд, обшитый красным бархатом и наполненный теплой водой. Султан смочил кончики тонких пальцев, провел ими по холеной бороде, выкрашенной хной. Мухаммед знал уже, каковы потери среди его газиев; пять тысяч отборных воинов ислама, в большинстве — бешлиев и янычар, полегло в бою с двенадцатью тысячами ак-ифляков; шестисот своих куртян недосчитался мунтянский бей Басараб. На армии более чем в двести тысяч отличных бойцов — одной из многих армий султана — это не могло существенно отразиться.

— Если бей Штефан не пал в бою, — спокойно молвил Мухаммед, — его еще приведут ко мне за бороду. Я видел это в сбывающемся сне в вещую ночь с четверга на пятницу, она же — день отдыха и молитвы. Какие вести, мой Гадымб, от двух алаев Али-бека?

Али-бек с тысячью акинджи еще на заре поскакал вперед, по дороге к Сучаве, разведывая путь.

— Али обещал прислать Юнис-бека, великий царь, — напомнил визирь Сулейман. — Тогда мы узнаем, как пошли у него дела.

Султан слегка кивнул бритой головой. Начальники личных покоев и государевой спальни — хассодабаши и сарай-агасы, недвижно стоявшие справа и слева от его особы, подали знак, и к падишаху приблизился сарыкчибаши с двумя помощниками-сарыкчи. Вначале на священную главу повелителя возложили легкий золоченый шлем. Затем пятеро гулямов торжественно внесли длиннющую — в несколько сажен, казавшуюся невесомой полосу прозрачного и яркого зеленого шелка. Осторожно приняв драгоценную ткань, сарыкчибаши с помощью подручных начал ловко накручивать ее на шлем падишаха.

Когда тюрбан был готов, когда великий чокадар — хранитель кафтанов — облачил повелителя в парадные доспехи и усыпанное самоцветами платье, Мухаммед поднялся на ноги и величественной поступью вышел из шатра. За ним, неся на плече священную саблю Османа, степенно шагал сановный оруженосец — силяхдар. Мимо сгорбенных фигур повалившейся на колени свиты и двора, мимо застывшей с обнаженными ятаганами стражи султан подошел к походному трону из черного дерева с золотой инкрустацией, поднялся по трем ступеням, воссел на яркие подушки. Ударили пушки. Запели муэдзины, муллы и улемы. И разразились восторженными криками выстроившиеся к тому времени вокруг площади войска.

Мессер Джованни присоединился к свите. Рядом с ним, ближе к султану, стоял князь Лайота, позади мунтянского воеводы — изменник Гырбовэц. Началась раздача платы османам и наемникам других племен, по случаю победы — с щедрой надбавкой. Помощник казначея, держа в руках длинный свиток пергамента — список частей, громко выкликал имена и звания их начальников. А стоявший возле большой открытой бочки главный казначей империи хазинедарбаши один за другим вынимал из нее тугие кожаные кошели с золотом и вручал подходившим агам. Сотворив перед падишахом земной поклон, начальники алаев, белюков и сотен возвращались к своим, благодаря султана и славя его щедрость. Воздух содрогался от восторженных криков войска, от стрельбы в воздух из пищалей и аркебуз, поднятой преданными аскерами во славу султана.

Потом настал черед военачальников. Сам великий визирь Махмуд, выступив вперед, громогласно объявлял, какими новыми чинами и должностями, поместьями, пенсиями и денежными пожалованиями награждаются сераскеры и беки, командовавшие в сражении войсками, участвовавшие вместе с повелителем в наступлении на земляную крепость ак-ифляков и во взятии укреплений противника. Между ними были названы имена Иса-бека, его сына Юниса и мунтянского бея Басараба. Тысяча алтун и особо почетная, шитая золотом одежда — чаркаб — были пожалованы молдавскому боярину Гырбовэцу.

— Поздравляю вас, ваша милость, — тихо сказал награжденному Анджолелло. — Армия восхищается вчерашним подвигом вашей милости, вельможный синьор боярин, и рассказывает о вашей храбрости чудеса.

Гырбовэц подозрительно покосился на мессера Джованни. В тот вечер, командуя мунтянами, которых вел изменник Винтилэ, Гырбовэц был застигнут стремительным нападением молдавских витязей, расчищавших путь своему князю и его воеводам. Гырбовэц с небывалой прытью взобрался на высокое дерево, затаился в ветвях и просидел там до самого конца боя; вышедшие на опушку янычары увидели, как он спускался на землю, и отвели к своему аге, приняв за лазутчика ак-ифляков. Если боярин в турецком платье действительно был османом, его ожидала бы позорная казнь. Узнав об этом происшествии, великий визирь доложил султану, который вначале посмеялся, а потом велел наградить трусливого кяфира. Война была еще в самом начале, союзников, хоть и подлых, следовало беречь.

Гырбовэц рассыпался в выражениях благодарности к падишаху и его приближенному, итальянцу; этот фрязин у султана был важной птицей, с этим фрязином следовало ладить.

Султан сказал несколько слов великому визирю, тот передал дальше приказ, и на площадь под конвоем янычар ввели пленных, взятых в бою. Нестройная толпа безоружных и мрачных воинов, израненных и избитых, медленно приблизилась к тому месту, где восседал султан и теснился его многочисленный двор.

Медленно, очень медленно Войку Чербул приходил в себя. Вначале он различил голоса птиц — невинные божьи твари в святом неведении вовсю распевали на рассвете песни во славу жизни в этом чудесном лесном уголке, где царствовала смерть. Войку вспомнил рощи кольев, натыканных Цепешем в Земле Бырсы; и там птицы в святом неведении устраивали гнезда в черепах, в высоких скелетах казненных. Он пытался пошевелиться и застонал: разламывалась шея, раскалывалась голова. Зато руки, кажется, были целы, но главное — ноги. Значит, пройдет оцепенение, и ноги сумеют унести с этого места дурную голову, попавшую под чей-то удар.

— А этот жив, — сказал кто-то рядом по-турецки, и загнутый кверху носок сапога коснулся его груди. — А ну, вставай!

Грубые руки приподняли его за плечи, заставили сесть; пинком ноги в бок поправили, когда он стал снова заваливаться.

Получив несколько ударов в лицо, Чербул окончательно пришел в себя. Тут за него наконец взялись по-настоящему: содрали плащ и кафтан, сволокли кольчугу, сняли пояс и висевший на нем кошель. Один из турок, покалывая саблей, в которой Войку узнал свою собственную, хотел заставить его снять сапоги, но второй махнул рукой:

— Оставь, они старые! Поднимайся, сын шлюхи и осла, ступай вперед!

— Может, лучше мы его отправим прямо к его распятому? — предложил первый. — Далеко вести, а других уже нет!

— Ага недоволен, что пленных мало, — сказал первый осман. — Надо довести его хотя бы до лагеря.

В лагере Войку быстро заковали в цепи и бросили в наспех вырытую яму, в которой сидело уже несколько узников. Другие углубления того же рода отмечали места, в которых, под надзором лагерных чаушей, томились остальные пленные. Войку приняли дружеские руки, помогли усесться поудобнее.

Вскоре, однако, их подняли и пинками погнали дальше общею скорбной толпой. Впереди себя Войку увидел понуро бредущего Переша, который его не заметил. Пленников подогнали к узкой площадке между обозом и пушечным нарядом и заставили опять опуститься на землю.

Чербул с любопытством начал присматриваться к лагерному быту осман. В глаза сотнику сразу бросился царивший здесь порядок, дух повиновения начальникам и товарищества между всеми, уважительного отношения друг к другу. Каждый занимался тут своим делом, не мешал соратникам, с каждым, по-видимому, считались за ту службу, которую он несет на своем месте, будь то водонос или знатный бек. И это были турки — те самые, именем которых в его земле и окрестных странах пугали детей; жестокие османы, в чужом дому готовые творить самые страшные преступления, оставаясь достойными, терпеливыми и дружелюбными у себя дома. Все та же загадка, подумалось Чербулу, подмеченная им не раз уже в иных краях.