проводника, — настойчиво продолжал князь Басараб, заметив, с каким неудовольствием слушает его хозяин. — Прикажи его позвать!

— Я уже говорил, — коротко проронил султан.

— Не гневайся, великий падишах, — не отступался Лайота. — В тот раз речь шла о твоих османах. Теперь молю: пошли на это дело моих мунтян. Они докажут славному Иса-беку, как велика его ошибка.

— Разве что так… — неохотно кивнул Мухаммед; мунтяне все равно без пользы стояли в тылу его армии. Наконец, не мешало загладить обиду, нанесенную прямодушным дунайским беком союзнику и вассалу, который с его двенадцатью тысячами всадников был еще очень нужен.

Лайота подал знак; сойдя на приличном расстоянии с коней, двое витязей, до тех пор ожидавших за линией гвардейцев-алайджи, обнажив головы, приблизились и упали на колени, лицом в траву. Один, богато одетый на турецкий манер, был уже знакомый Мухаммеду молдавский боярин Гырбовэц. Второй носил скромное платье воина, потертый плащ; в руках он держал видавший виды гуджуман из грубой бараньей шерсти; но блеснувшая под недорогим нарядом кольчуга московской работы стоила, наверно, целого села.

— Кто ты и откуда? — спросил Мухаммед незнакомца.

— Боярин из этих мест Винтилэ, великий царь, — без робости, на сносном турецком языке ответил тот, поднимая лицо, обезображенное крест-накрест двумя глубокими шрамами.

— Лесные тропы знаешь? — продолжал спрашивать султан.

— Не одну, великий царь.

— Ведаешь, для чего зван?

— Ведаю, о великий! — снова земно поклонился боярин. — Его высокая милость князь-воевода Басараб сказал. Проклятый Штефан от нас не уйдет.

— За что ненавидишь своего бея? — Мухаммед пронзил изменника пристальным взглядом.

— Он казнил моего отца, великий царь. — В глазах боярина сверкнул мрачный огонь. — Поверил навету своего портаря — и казнил. Забрал у нас все имущество. Одно мне осталось — месть.

— Пусть к ней добавится вот это, — скупо усмехнулся султан, взяв из рук державшегося сзади гуляма тяжелый кесе с золотыми монетами и ловко бросил его к самым коленям боярина. Винтилэ не шелохнулся, угрюмо не поднимая глаз.

— Бери кошель, дурень, побереги наши головы, — в злом отчаянии прошептал Гырбовэц.

— Бери и благодари! — наехал на него с другой стороны Лайота.

— Да хранит тебя аллах, великий царь, на многая лета! — хмуро возгласил Винтилэ, завладев, наконец, кошельком. Кланяясь и пятясь, оба отступили к своим коням и ускакали туда, где ждали их выделенные для удара в спину Штефану и его войску конные мунтяне.

Алай-чауш, примчавшийся на сером коне, чьи копыта покраснели от человеческой крови, доложил падишаху, что пушки, поднятые наверх, готовы открыть огонь по последнему прибежищу ак-ифляков. Султан довольно кивнул.

— Пошли к этому безумцу своих людей, мой бей, — сказал он Лайоте. — Попробуй в последний раз уговорить этого упрямца.

И направил коня к месту боя, по теперь безопасному склону над окровавленной Белой долиной, через которую лишь недавно вел своих янычар.

Бояре-мунтяне, числом пятеро, открыто двинулись к возам, за которыми укрылись молдаване, подняв над головами руки в знак мира. Их встретили пули и стрелы, Оставив троих товарищей на месте, бояре Лайоты отступили за частокол, служивший теперь укрытием османам, откуда глядело уже два десятка подтянутых турками паранок и колонборн.

— Вы, сермяжники, голоштанники! — закричали бояре-мунтяне. — Сдавайтесь, да поскорее! Великий Мухаммед помилует вас, оденет, обует, накормит!

— Иуды! — отвечали им с этой стороны. — За сколько продали Христа? Не уйти вам от божьего гнева, гореть вам вечно в аду за предательство!

И пошла с обеих сторон ругань, какая не умещалась и на широких и крепких каламах, привычных к сквернословию времени, задубевших в долгих застольях монастырских летописцев.

— Ругаются? — спросил султан Лайоту, подъезжая к паланке и напрягая слух.

— Бранятся, о царь мира, — с легкой усмешкой кивнул князь Басараб.

— Тогда не будем терять времени, — обратился к Сулейману-визирю султан. — Пусть скажут свое слово твои пушки, мой Гадымб. Пора кончать: скоро вечер, обычай Османа не велит сражаться по ночам.

Турецкие пушки снова заговорили во весь голос. Ядра буквально прошивали дубовые стенки возов и выставленные под ними щиты, застревая только в бревнах, наваленных кое-где для крепости. Трещали, разлетались в щепки тяжелые доски, со звоном и грохотом рвались толстые цепи, скреплявшие кругом гуляй-город. После первого залпа, когда пали десятки защитников, Штефан-воевода приказал своим людям отступить от возов и залечь; многие благодаря этому спаслись. Больше часа османский наряд долбил и кромсал молдавский вагенбург; все, что жило в нем, затаилось, пережидая огненную бурю. Наконец, она утихла, и воины султана без промедления бросились в последний штурм. И были встречены железным шквалом, которого уже никак не ждали. Выстрелили четыре пушки, уцелевшие за земляными насыпями, в промежутках между возами. Посыпались опять пули, стрелы и дротики.

Волна газиев дрогнула, но уже не остановилась. Янычары, бешлии и вооруженные дервиши вскочили на обломки последнего прибежища Штефана и его войска. И опять закипела сеча.

Молдавские четы сражались отчаянно, хотя исход боя был уже ясен. Рубили врага топорами и саблями, крушили палицами, булавами и мачуками, в упор расстреливали из луков и арбалетов. Теснота рукопашной росла: массы турок вздувались в наполовину захваченном лагере, как воды в час потопа, взбирались на горы павших, обрушивались с них на защитников, медленно отступавших к лесу.

Штефан видел, как устали его бойцы, целый день сдерживавшие натиск в двадцать раз более многочисленного противника. Штефан видел, как редели их ряды, особенно в этот час, когда не было уже перед ними спасительного укрытия паланки. Пали ворник Бодя, Ивашку Хрикул, апрод Бухтя, бывший нямецкий пыркэлаб Дажбог. Убит молодой белгородец Мырза, сын боярина Станчюла, продолжавшего биться рядом со своим государем. Сложили головы многие бояре, куртяне, боярские ратные слуги, казаки, татары-липканы, немцы-пищальники и пушкари. Очень многие полегли среди тех крестьян, которые оставались при нем, среди ратников, присланных городами Молдовы, — молдаван и армян, генуэзцев и немцев, венгров и татар. Все теснее и уже становился круг остававшихся в строю близких соратников, обступивших его теперь кольцом, заслонявших собой от сыпавшихся со всех сторон ударов. Бились еще, нанося врагу урон, Тоадер-дьяк, Тэут-логофэт, Федор Кан-Темир, сын врача Исаака Давид, капитаны Албу, Могош, Акбулат, пыркэлаб Гангур, бояре Бырзул, Мушат, Фетион Валах, княжий брат Петрикэ, сын Иоакима. Бились десятки бояр, куртян, апродов, наемных ратников, витязей городских стягов, простых войников- землепашцев.

Круг обороняющихся, шаг за шагом отступавших к лесу, медленно сужался. И Штефан-воевода не так далеко от себя увидел Чербула, чья сабля как раз врезалась в янычарский каук, разрубив заодно и голову, на которой он красовался. Клинок застрял, и в этот миг на молодого воина со свирепым воплем набросился покрытый кровью дервиш. Неспособный в тесноте сечи замахнуться ятаганом, дервиш ударил Чербула рукоятью по шлему и занес уже над ним левую руку с кинжалом. Но Войку успел выдернуть саблю, сразил противника скользящим ударом и, отступив насколько было можно, назад, бросил его под ноги сражающихся. И тут же, заметив, что другой янычар замахнулся на боярина Тимуша боевым топором, уколом в плечо остановил руку нападающего и обезглавил его ударом под подбородок.

«Вернулся все-таки, девичий вор, — без гнева подумал князь. — И драться научен отменно. Жаль, если пропадет. Но кто это с ним?»

Успев разглядеть смуглый профиль рыцаря Фанци, Штефан почувствовал, как кто-то, не особенно церемонясь, тянет его за рукав. Сдвинув брови, князь обернулся. Перед ним с тревогой на лицах стояли портарь Шендря и Русич.

— Прибежал человек из лесной стражи, государь, — сообщил портарь. — Вдоль троп прячутся какие- то люди — мунтяне или изменники.

Штефан окинул взором поле боя. Сражение было проиграно; с помощью предателей, знакомых с