отвращает взор свой от труса, ради живота своего и корысти предающего отчизну свою и братий. Посланец диавола и слуга Сатана, безбожный Мухаммед не даст нам мира иначе как ценой позора, который ныне, обратившись взором к господу, отвергаем мы, ваш воевода и князь.

Ропот одобрения был ответом Штефану. Лишь немногие в первом ряду вельможнейших отозвались на слова воеводы хмурым молчанием.

— Поскольку же, бояре ваши милости, — продолжал воевода, — все вы согласны в том с нами, пусть каждый, кто захочет, скажет свое слово. Ведь вы теперь — боевая дума Земли Молдавской; вам решать, как стоять нам с войском супротив султана.

Штефан сел, обводя ряды собравшихся величавым, спокойным взором. Господарь знал: единства меж ними не было и сейчас. Одни колеблются, мучимые тайным страхом, и судить их сурово душа не велит: уж очень враг силен. Другие — скрытые противники своего князя, чьих отцов возвысил и обласкал за верную службу казненный им Петр Арон; уж эти, верно, не могли любить его самого, хотя и жаловаться на него им было не за что. Но были и такие, которые по праву могли искать от него у господа защиты, и Штефан не знал, какую сторону на суде своем признает правой кроткий, но справедливый Иисус. Вот этот как-то показался подозрительным князю и был без всякой видимой вины отстранен от должности шатраря. Вот тот, за малую вину, подвергнут суровой опале. А этого, был грех, воевода чуть не казнил сгоряча, выходя с великого пира, взор боярина показался князю дерзким; верный Хынку бросил уже того на колени, занес над ним саблю… Необычное, мгновенное прояснение разума, затуманенного котнарским — дело было на пьяном дворе — не дало свершиться неправой казни.

Теперь им идти в бой, рядом с ним, любящим его и ненавидящим, обласканным и обиженным, уверовавшим в него и сомневающимся в его мудрости и стойкости. Многие полягут, может, даже все. Ну что же, совесть Штефана останется чистой. Он не спрячется за их спины, как иные государи, встанет с саблею рядом. И не его придется им защищать, а землю свою и честь.

— Я слушал тебя, государь, — поднялся по праву старейшего, боярин Ярош из Нямецкого цинута. — Никто еще из врагов не видел меня со спины, если не прокрадывался ко мне, чтобы ударить сзади. Я буду биться, коли так тобой решено. Но прости меня, князь, на смелом слове, простите, братья, если чего не понял: неужто нельзя, не роняя чести, сделаться не врагами, но друзьями могущественного царя? Разве в том препона — христова вера, милосердная и к тем, кто заблуждается? И разве не служат верой и правдой в твоих четах, воевода, татары-липканы, по вере османам — братья, и даже паписташи,[88] о коих попы говорят, что они хуже бесермен? Своим умом, пусть прост он и слаб, хотя за полсотни лет я давно ушел, сужу: надобно сделать еще попытку примириться с султаном. Если станем ему друзьями, будет к нам милостив и он.

— Нашел, старый, милостивца! — чуть не плюнул сидевший рядом с Ярошем его ровесник Удря. — Молчал бы уж!

— Государь-воевода только что сказал, да не все, видимо, поняли, — с достоинством встал пыркэлаб Гангур. — У султана не может быть друзей. Где ни протянулась его держава, его сила и власть, там ныне — одни рабы.

— И я так думаю, надо биться, — сказал в свою очередь дородный Мирон, владелец трех сел близ Сучавы. — Но зачем тогда князь отпустил землян? Ведь каждому ясно, что к бою они уже не вернутся!

— К чему же теперь о них говорить? — встрепенулся сорочанин Грумаз. — Надо встретить ворогов, сколько бы нас ни было!

— Земляне с дозволения государева ушли, честно хотели возвратиться, — напомнил голос из задних рядов. — А когда вернется изменник Утмош и прочие паны, которые сбежали вчера?

— Изменники получат свое, как только управимся с бесерменом, — посулил Фетион Валах. — Бояре ваши милости, куртяне и войники, о том ли мы с вами говорим? Князь позвал нас о деле думать. Принимать бой на месте или отступать?

— Куда отступишь? — бросил кто-то с горькой насмешкой. — Что у нас здесь — Дикое поле?

— Наши кодры надежнее любых степей, — ответил, еще робея перед вельможными соседями, отличившийся под Высоким Мостом, а потому допущенный на совет дюжий цыган Цопа, ныне владелец знатной кузни под городом Хырлэу. — Сунуться в кодры турки побоятся.

— Войник прав, — поддержал его Гангур. — С турком надобно так поступать, как деды исстари делали с любым врагом; пусть горит вокруг него земля, пусть он терпит голод и жажду, не находит для коней корма, не видит ничего, кроме пожаров и пепла. А мы будем донимать его из лесов, нападать из засад, не давать ему ни отдыха, ни пощады. Покуда не падут в его войске лошади и волы, верблюды и мулы, покуда не одолеет самих неверных мор и они не побегут сами с нашей земли!

— У нас добрые крепости, — напомнил пыркэлаб Исайя. — Сучава, Нямц, Четатя Албэ, Хотин, Чичей — твердыни, одетые камнем, с огневым нарядом и всякой защитой. Султан, ручаюсь, поломает о них зубы, будь они у проклятого хоть из стали.

— Крепости иметь — хорошо, воевода прав, что о них заботится, — согласился ворник Гоян. — Только какой от них прок, если враг сможет творить в стране все, что хочет, безнаказанно грабить и жечь, без препятствий обкладывать наши крепости, вести подкопы, морить в них голодом жителей и воинов? Пусть держатся наши крепости, пусть будет к ним прикована по частям армия Мухаммеда. Но войско — главное войско с воеводою — должно в это время оставаться на воле. И бить проклятых на всех дорогах из тех же кодров.

Бояре и куртяне, капитаны и войники говорили долго. Люди великого шатраря — хозяина лагеря — принесли горящие факелы, а споры все не утихали. Подперев рукой подбородок в покойном кресле, доставленном для господаря из ближайшего монастырька, Штефан слушал бурные речи соратников с досадой и горечью, если мололи пустое, но более — с гордостью за разум их и великое мужество. Прав был ворник Гоян. И Фетион, его родич, и Гангур, и Цопа, и иные многие, в чьих речах становился еще виднее уже продуманный им в наметках мучительный крестный путь, долженствующий, однако, привести к победе.

Он верно рассудил, отпустив крестьян. И знал теперь, почему это сделал, не успев даже до сих пор объяснить свою мысль самому себе. Они не покажут турку спину — и он, господарь сей земли, и эти храбрецы, собравшиеся здесь, чтобы встретить султана. Не побегут, не уйдут за полог леса, но примут бой с противником, превосходящим их в двадцать раз. И он, их князь, обрекающий их на жертву — мало кто, наверно, из них останется в живых, — примет бой в первом их ряду, ибо никогда еще не пускал в свою землю ворога дальше, чем на два дня пути. Они умрут, чтобы спасти гордый дух своего народа, погибнут, чтобы жива была честь Земли Молдавской. Крестьяне-воины, спасенная им живая сила Молдовы, вернутся. И выберут себе достойного вождя, и отомстят османам за Штефана-воеводу и его соратников.

— Бояре ваши милости! — вновь поднялся на ноги господарь, когда главное на совете было сказано и далее не о чем оставалось спорить. — И вы, пыркэлабы, капитаны и сотники, куртяне, витязи и славные войники нашего войска!

Штефан остановился. Захотелось шагнуть с пригорка, на котором было поставлено кресло, вниз, к этим людям, потянувшимся навстречу к его слову, войти в самую их гущу, ощутить тепло сгрудившихся вокруг боевых товарищей. Воевода усмехнулся про себя: нельзя, он просто потерялся бы, малый ростом, среди этих силачей и здоровяков.

— Бояре ваши милости, воины Молдовы! — продолжал князь. — Сей весной приезжал к нам, в наш дом в Сучаве, ученый и умный друг, посол державы, с коей Земля Молдавская много лет пребывает в дружбе и любви, как с далекой своей сестрой. Говорили мы с ним о том, что творится в мире сем, а более — о турецком разбое в самых разных державах и краях, во всех сторонах света. И сказал нам друг наш с душевной болью, глядя с сучавской башни на дивный сад, каким неизменно видится Молдова гостям; страны, молвил он, словно грозди на ваших виноградниках: созревают, и Большой турок их срезает. Вот так поспевают ныне, сказал он, княже, и моя земля, и ваша; и рано либо поздно, как ни будем мы стараться отдалить этот час, они созреют совсем и будут срезаны для рабства кровавою рукой царя осман. А потомки, утратив доблесть и не ведая, как сладка вольность, забудут славу предков. Вот что сказал нам сановный гость Молдовы в тот вечер, когда мы стояли с ним на башне Сучавского замка, пытаясь проникнуть взором за завесу будущего. И мы спрашиваем вас, государи наши и братья: возможна ли для нашей земли такая судьба?

Собравшиеся на совет безмолвствовали.