других панов родом поплоше и богатством поменьше.

Штефан-воевода, как всегда, вскочил со своего походного ложа, едва забрезжила заря. Нога уже не болела. Сухой, пыльный рассвет предвещал знойный день. Князь обошел лагерь; приветствуемый проснувшимися воинами, поднялся на вал. У пушечных амбразур, возле которых они провели ночь на охапках скошенной травы, уже возились люди Иоганна Германна. Воевода обратил свой взор к повороту дороги, откуда, из-за острого языка кодра, должен был появиться враг. На шляху в той стороне было безлюдно и спокойно. Тут ему и доложил неторопливо подъехавший зять Шендря о ночном уходе бояр, о том, сколько воинов они сумели увести. Штефан довольно усмехнулся: задуманное удалось.

В это время из лесу в тыльной стороне лагеря появился одинокий всадник. Люди Шендри, стоявшие в дозоре вдоль опушки, подхватили коня незнакомца под уздцы, заставили хозяина спешиться. Нежданный гость возмутился, потребовал немедля провести его в шатер его милости великого боярина Утмоша. Весть об этом по цепочке передали портарю, который тут же поспешил к месту происшествия.

— Вельможный пан Утмош, — с издевкой объявил Шендря, приглядевшись к незнакомцу, — из войска отбыл по важному делу, пане апрод Башкан. По всем нуждам, какие у кого ни случатся к его милости, пан боярин повелел разговаривать со мной.

Бывшего апрода, по сведениям Шендри еще прошлой осенью отъехавшего от Утмоша через Мунтению в турецкие земли, в самый Стамбул, тут же обыскали. Сорвали пояс, подали портарю-боярину. Жилистые пальцы Шендри, выдавая давнюю сноровку, проворно прощупали изукрашенный серебряными бляшками кимир. Вынув из ножен кинжал, он отпорол кожаную подкладку пояса, извлек из тайника сложенный в несколько раз листок плотной венецианской бумаги. Велев воинам связать пойманного, Шендря поспешил к воеводе. Штефан развернул листок.

«Высокородному и почтенному боярину, благословенному в добронравных делах, просвещенному и ученнейшему челеби Михулу, славнейшему среди славных мужей Ак-Ифлякии, логофэту Земли Молдавской, — прочитал воевода. — Мы, милостью аллаха великий князь и великий эмир, султан Мухаммед-бек, сын великого властителя, эмира и султана, почившего в боге Мурада, посылаем тебе свое благоволение и привет». Султан извещал беглого сановника, ближнего советника и наперсника предшественника Штефана на престоле Молдовы о начале своего похода до пределов мадьярских и ляшских и приглашал, суля великие милости и выгоды, прибыть к его двору в стольную Сучаву или в любое другое место, где ни окажется к тому времени его ставка, дабы просветить своей мудростью и советом благородного отпрыска древней княжеской семьи, коего падишах Блистательной Порты возвести намерен на престол сей малой, но славной державы, двадцать лет назад признавшей его верховную власть над собой. А также для того, дабы принять достойное участие в обличении изменника и предателя, клятвопреступника и лжеца, самозванного бея Штефана, сына Богдана, в раскрытии его преступлений и обманов, и помочь султану вынести означенному Штефану справедливый и заслуженный приговор. В конце письма Мухаммед опять заверял логофэта в своем благоволении и заклинал поспешить ему навстречу.

В нижней части листа искусным каллиграфом была выведена тугра султана — тончайший круглый, изукрашенный орнаментом и арабской вязью вензель, содержащий монограмму Мухаммеда Фатиха с его титулами, с перечислением его достоинств и покоренных им земель.

В глазах воеводы сверкнул гнев. Но Штефан усилием воли вернул себе спокойствие. Султан Мухаммед рано звал врагов на суд над господарем Земли Молдавской, рано объявлял его поверженным и приглашал старого ворона в Сучаву. Да и логофэт не так прост, чтобы поспешить на зов, не дождавшись конца борьбы, не узнав со всей достоверностью, что Штефан убит или сидит уже на той цепи, которую — воевода прознал — везет для него Мухаммед.

Михул, Михул-логофэт! Неотступный, коварный, умный, непримиримый и лютый враг! Родовитейший из бояр, чьи семейные корни тянулись и к вражескому роду потомков Мушата-воеводы,[87] и к литовским, а ныне и польским Ягеллонам. Учившийся в Падуе, поездивший по свету, разговаривающий и пишущий на латыни, итальянском, мадьярском, польском, а ныне еще, говорят, и на турецком. Великий мастер сочинять листы и грамоты, докончания и приговоры, знаток законов и обычаев разных стран и племен. Владелец десятков сел, огромного родового поместья, где и сегодня ждет его в укрепленном паланками гнезде не дом, как у прочих бояр Молдовы, а дворец, каким владеют богатейшие паны ляшских пределов. Это он, возведенный в сан логофэта Петру Ароном, опора этого князя среди великого боярства, привел к докончанию признание князем верховенства Порты. Это он, ненавидя люто великого Хуньяди, подбивал безвольного, но вероломного своего государя напасть на Корвина с востока, тогда как османы выступят против него с юга. Это он замыслил и продумал убийство отца Штефана, Богдана-воеводы, захваченного людьми братоубийцы на свадебном пиру. Это он подсылал убийц к нему самому, совсем еще юному, в Семиградье, Мунтению и иные места, где он укрывался от козней дяди. Во всех изменах и заговорах на Молдове доныне — его длиннющая, коварная, чаще всего — невидимая рука. И ныне плетет незримые нити зла, которые — чует князь — все тянутся и тянутся над Землей Молдавской отравленной паутиной. Это он без устали призывал на его землю султана. И подбирал Штефану замену — ничтожного самозванца из беглых бояр, которого Мухаммед тащил за собой, в обозах мунтянских чет. Это он непрестанными кознями и просьбами, посулами и лестью, с помощью хитрых греков Стамбула ускорил и прошлогоднее, и нынешнее нашествие.

Воины Иоганна Германна подтащили к бревенчатому тыну паланки баллисту, приспособленную для стрельбы сулицами — большими дротиками, почти целыми копьями. Князь подошел к еще новой боевой машине, проверил, тверда ли земля площадки, на которую ее поставили. Мысли Штефана, однако, по- прежнему вились вокруг старого, упрямого врага. Нет, не от страха, не по недомыслию ставил Михул ставку на султана в своей игре. Михул не был трусом, а ум его Штефан признавал всегда. Логофэт уверовал в турецкую мощь, в несокрушимость величия и могущества Порты, уверовал в нее, как в величайшую силу мира, более непобедимую и грозную в его глазах, чем были некогда империи египтян и персов, македонян и римлян, и видел спасение своей страны только в том, чтобы вовремя, опережая события, склониться перед этой силой и послушанием заслужить ее защиту. Уверовав в полумесяц, логофэт отдавал все силы союзу Земли Молдавской с Портой.

Штефан бросил взгляд в ту сторону, где воины портаря Шендри, ожидая его решения, держали связанного перебежчика и лазутчика, посланца султана. Гнев вскипел клубом пламени в воеводе и опал, подавленный волей; и тут же слабым еще уколом напомнил о себе старый рубец — след мунтянской стрелы, десять лет назад ужалившей его в плечо. Двадцать лет беглый логофэт ведет против Штефана опасную партию в шахматы, в которой царем ему служит турецкая угроза, царицей — хитрость и злоба, слонами — себялюбие и жадность его сторонников, конями — забрасываемые в христианские земли стамбульские фанариоты, шутами — амбиции христианских монархов, а пешками — спесивые, ненасытные бояре его собственной страны.

Двадцать лет без малого, с тех пор, как Штефан овладел отцовским престолом, логофэт Михул жил вблизи границы под Снятином, в имении, подаренном ему польским крулем. Отсюда бесчисленные нити его связей, знакомств и родства через Молдову тянулись в прибежище и главный стан турецких холопов, носивших на шее крест, — в мунтянскую столицу. Отсюда и вел игру, время от времени выезжая то в Краков ко двору, то к Потоцкому, Вишневецкому, Радзвиллу и иным магнатам Польши. Венгерский король Матьяш, лучше разбиравшийся в людях, чем польский Казимир, не жаловал старого лиса, как он называл логофэта, так что в его землях Михул бывал редко.

Один у этого упрямого противника, однако, был великий недостаток, мешавший ему стать более опасным, прямым соперником воеводы, претендентом на престол: Михул не родился вождем. Воинское дело изучал по книгам, но не в поле, по чужим делам, но не в бою. Не умел, хоть и был храбр, вести войско, одушевлять тысячи бойцов своим примером и искусством, быть воеводой и капитаном. Даже Петр Арон, трусоватый и нерешительный, в этом его превосходил. Вот почему умный логофэт в князья не лез, венца себе не хотел: лишь того места за занавесью, откуда бы мог повелевать и венценосцем, и прочими, делая все, что надо, чужими руками. Зато был великий мастер обращать на пользу своим замыслам существующее