положение, каким оно было в то время и в тех местах, на которые неуемный логофэт обращал свое внимание и жажду действия.

Особенно умело использовал умный Михул дела молдавские, за двадцать лет еще не сгладившиеся последствия Смутного времени — темных десятилетий, когда ненадолго всходившие на престол господари оставались жалкими игрушками в руках грызущихся великобоярских партий. Когда предательство перестало быть для боярина, богатого и знатного, преступлением, когда оно прощалось легко, ибо стало обыденным белом. С силой и властью, с безмерным своеволием молдавского боярства, за годы смуты отвыкшего от княжьей узды, долгое время принужден был считаться сам Штефан. Бояре предали его одиннадцать лет назад, на следующий день после того, как воевода разбил Матьяша под Байей, боярские хоругви и четы внезапно ушли восвояси, оставив его в почти полном одиночестве перед еще не изгнанным врагом; и он не мог за это их покарать. Бояре запретили ему отобрать в казну добро и земли тех своих собратьев, которые бежали с Петром Ароном за рубеж; и он был вынужден оставить открытым врагам своим их богатства, логофэт Михул по сей день беспрепятственно получает отправляемые его управителем в Польшу доходы со своих молдавских маетков. Бояре заставляли его, своего государя, четыре раза посылать охранные грамоты вельможному Михулу с клятвенным заверением в безопасности и своей милости, прося логофэта вернуться, и он подчинился, четыре раза приглашал лютого врага домой.

Двадцать лет он терпел, унижался! Как слуга, как холоп, как раб! Искренне прощал одним, забывал вины других, сквозь пальцы смотрел на преступления третьих, хотя отлично знал, что будут все новые предательства, интриги, воровство! Лишь недавно начал казнить — вынести дальше не было сил.

Отныне же спрашивать будет сполна, воздавать — всею мерой.

Штефан кивнул стоявшему рядом портарю, и люди Шендри, по его знаку, подвели пленного перебежчика. Князь вперил в него взгляд; бывший апрод задрожал, не в силах отвести глаз. Штефан неотрывно, спокойно смотрел, как на глазах зеленеет, бледнеет посланец султана, как оставляют его выражение ужаса, последние краски, как он на глазах, покрываясь землистой бледностью, превращается в труп.

— Сей уже мертвец, — глухо молвил князь, махнув рукой. — Похоронить.

Невесть откуда появился гроб. Невесть откуда взялись заступы и лопаты; впрочем, ими, верно, совсем недавно работали, копая ров и насыпая вал. Деревенеющее связанное тело положили в домовину. Привели священника; бедный поп, увидев широко раскрытые, устремленные в небо глаза мнимого покойника, отшатнулся. Но князь на него пристально, страшно взглянул, и седой священнослужитель, схватившись за подвешенный к его поясу футляр, проворно достал требник. С заунывными песнопениями, с торжественной неторопливостью видавшие виды люди портаря Шендри понесли гроб к быстро углублявшейся неподалеку могиле.

И только когда по крышке, вгоняя крепкие гвозди, застучали тяжелые молотки, из-под нее послышался не очень громкий, но жуткий вой, мурашками побежавший по коже каждого, кто был в тот час в лагере над Белой долиной. Ненадолго прерываясь, нечеловеческий вой звучал дотоле, пока его не заглушили гулко падавшие в могилу потоки комковатой земли.

— Проси к вечеру их милости, вельможных панов бояр, пожаловать на совет, — сказал Штефан зятю и ушел в шатер. В тени походного жилища князя, после ясного утра казавшейся тьмою, ждал уже брадобрей воеводы, генуэзец Иоанн, с горячей водой и тазиком, полным свежей пены, с полотенцем и бритвой. Штефан подставил лик под умелые, ласкающие взмахи Иоаннова помазка и вновь отдался своим тревожным думам.

Под Байей вместе с ним крестьянского, земского войска не было. Боярские стяги в сражении бились умело и храбро, победу ему добыли. Но добыв — внезапно ушли, повинуясь, вельможным своим начальникам, оставили его с горстью людей, на милость лютого врага. Штефан оказался без войска перед уже отступающей, но все еще многочисленной армией мадьяр, попал к ним в плен. Благо еще, перед тем успел переодеться в платье простого воина. Венгры тогда Штефана так и не узнали; выручили же воеводу татары-липкане, чей мурза выкупил пленников у мадьяр за два десятка венгерских флоринов. На долю Штефана, значит, как и прочих, пришлось два золотых. Вспомнив эту подробность, господарь усмехнулся. Другой был бы оскорблен столь малой ценой, но он остался доволен и наградил мурзу тремя селами в окресностях Лапушны. Штефан был бережлив, когда дело касалось денег, но щедр на земли, коих в Молдове было еще много.

Теперь с ним опять не было его войников-крестьян, победителей под Высоким Мостом. Но остались хоругви городов, четы пыркэлабов. С ним было набранное после Байи личное войско — липканы, казаки, наемники из разных стран, немцы-пушкари Иоганна Германна. И будет он вечером говорить с боярами как их государь и хозяин.

С удовольствием ощущая, как легко, почти невесомо скользит по коже острая бритва генуэзца- цирюльника, Штефан подумал о том, как злорадствуют в эти дни многие бояре: сделал-де господарь из черной кости, из мужиков-сермяжников войско, а они его оставили в самый грозный час. И вправду, что толкнуло его на этот шаг, почему он отпустил крестьян? Может, то было чувство вины? Селяне Земли Молдавской, земляне, как звали их здесь, стояли за него стеной, шли за ним в бой, движимые безграничной верой. Крестьяне верили ему, надеялись на него. А что он дал им за те почти двадцать лет с тех пор, как возвратился из изгнанья и принял помазанье на княженье? Боярство стало еще сильнее, они же, пахари и сеятели, — еще беднее, еще зависимее от панов своих округ. И вот пришли снова под его знамя, пока страх за семьи не заставил их броситься перед ним на колени. Чего же могут они ждать от него потом, если он останется их господарем? Что будет он в силах сделать для них, своего народа, чем оправдает их веру? И что посоветовал бы ему отец, князь Богдан, первым созвавший молдавских пахарей под свои знамена?

Если только Штефан останется господарем. Если не падет завтра в сражении. Ибо он решил: битве быть завтра. Чтобы османы не успели до конца использовать срок, отпущенный им для отдыха султаном. И не из неразумного упорства, не гордыни ради вознамерился принять бой на этом месте. Просто тут для него — черта.

Вечером был совет. На зеленой, не вытоптанной войском лужайке неподалеку от лагеря, охраняемой личной хоругвью господаря, сидели на седлах, поставленных на землю, словно в креслах, сановники дивана — боярской думы страны. За ними стояли начальники стягов и цинутов, пыркэлабы укрепленных городов и государевых порубежных крепостей, капитаны, великие бояре, не входившие в государеву думу. Собрались на совет великие и малые логофэты, ворники, постельники, вистьерники, шатрари, армаши, пахарники, стольники, комисы, плоскари, апроды, старшие среди дьяков. Пришли по обычаю, заведенному Штефаном, воины попроще — из малых бояр и боярчат, из сотников, скутельников и даже крестьян, прославившие себя в тех тридцати с лишним битвах, в которые водил их нынешний господарь.

Штефан поднялся с высокого кресла, поставленного для него на поляне, поклонился на три стороны собравшимся, перекрестился.

— Бояре ваши милости! Славнейшие люди и храбрейшие воины Земли Молдавской! — начал господарь свою речь, и по рядам присутствующих прошел гордый трепет, какой охватывает листья могучего дуба под внезапным порывом ветра. Господарь в нескольких словах напомнил мужам Молдовы то, что все уже знали: напал на землю отцов их и дедов, в наказание за грехи, безбожный турецкий царь и с ним — великие бесерменские орды, какие от века не приходили в сей малый край. Ныне встали они лицом к лицу с невиданной силой язычников, несущих им кому смерть, кому позорное рабство. Говорить с их царем о мире — напрасное дело, недостойное мужей: безбожный султан лишь по-своему понимает слово мир, он разумеет и принимает лишь послушание и бесчестье.

— Безбожный Мухаммед, — продолжал Штефан, — готов дать нам мир. Но лишь тогда, когда мы склонимся перед ним, как то сделали мунтяне, когда отдадим ему землю нашу во владение, дочерей, сестер и жен наших — на глумление и разврат, себя же самих — в беспросветное и вечное рабство, от коего, братья, не избавит и божий промысел. Ибо господь не внемлет мольбам нерадивых в трудах, завещанных им людям для прокормления своего и защиты от зла, не слышит оробевших перед опасностью, но паче