Утмош снова замахал руками, требуя тишины, хотя перед этим сам расставил вокруг шатра вооруженных холопов — чтобы никто не мог подслушать речи его гостей. Бояре опять помолчали. Сидели сумрачные и решительные, гордые силой своих многочисленных родов, спаянных послушанием младших старшим и безграничной фамильной спесью.

— О Мунтении говорить — время терять, государи мои, — заговорил в конце концов Карабэц. — Каждый из нас знает дела мунтянские досконально — у каждого в той земле родня и друзья, а с тамошними боярами, великими и малыми, — торговля, задумки. Помыслим же вот о чем. В эти годы, после Великого Моста, новая победа нашего воеводы над османами принесет нам с вами, высокородные паны-бояре, одну беду. Она поставит над нами нового Хуньяди, великого воина и спасителя христианства в глазах народа Земли Молдавской и всего мира. И прощай тогда и вольность наша и власть: кого из нас станут еще слушать на Молдове и в прочих странах? Нынешний воевода загонит всех нас под свой сапог.

Карабэц выразительно умолк.

— Что же делать, ваши милости? — растерянно произнес Паску.

— Самое первое: победы Штефана не должно быть, — тихо и жестко отчеканил Карабэц. — Мы, бояре старой лозы, не можем этого дозволить: мы лучше знаем, что нужно, а чего не нужно нашей земле. Теперь, ваши милости, Земле Молдавской не надобен более и сам господарь Штефан, как не стал нужен Мунтянской в иные годы Цепеш. Бояре старого корня, перед богом и землей своей, повинны сделать так, чтобы Молдова освободилась от князя Штефана.

— Но как? — еще тише прошептал Утмош.

— У нас есть оружие, — чеканно продолжал Карабэц. — И верные люди. И божья помощь — святые отцы нашей церкви, если не считать Дософтея-митрополита, мыслят так же, как мы с вами. Мы близки к нему, как никогда, как не может быть в его столице, когда верные псы берегут его со всех сторон. Близок нынче и великий султан. Мы ворвемся в шатер воеводы, свяжем его и увезем в стан осман. Сегодня или никогда.

Бояре безмолвствовали под пристальным, требовательным взором Ионашку.

— Только безумец, — голос Утмоша казался хриплым, жутким шелестом, глаза глядели, будто обезумел он сам, — только безумец может на такое решиться. Один господь может на такое решиться. Один господь в силах сосчитать, сколько обид нанес мне господарь Штефан, как бесчестил меня и позорил.

— И меня, — эхом вторил ему Пырвул.

— И меня, — отозвался Паску.

— Но я знаю, — продолжал Утмош уже осмысленнее, — Штефан всегда начеку, слуги собаки Шендри, может быть, слышат нас и теперь. Со всех сторон — враги. Вельможный пан Карабэц, твоя милость толкает нас на верную смерть.

— Вот-вот, — выдавил из себя Паску.

— Ваши милости — храбрые люди, паны-бояре, — криво усмехнулся Карабэц. — Но теперь за вас говорит страх.

— Не скажу что нет, пане Ионашку, — признался Пырвул. — Суди сам: вместе с четами других бояр, а они не знают, что ты замыслил, и знать не должны, ибо все тогда выйдет наружу, — вместе с четами других бояр у нас наберется тысячи три бойцов. У Штефана остается двенадцать тысяч; а сучавские, сорокские и орхейские стяги — лучшие из лучших. Нас отрежут от хоругвей, способных к нам примкнуть, — они в другой стороне лагеря, — и перережут, как цыплят. Кто станет тогда спасать нашу землю, как ты так красиво выложил?

— Тут не страх, — кивнул Дажбог. — Тут — голос разума.

— Я слышу, этот голос дрожит, — дерзко вымолвил Гырбовэц, самый худородный из собравшихся.

— Уйми, брат Ионашку, этого пана, — презрительно вытянул губы Утмош, — негоже ему в речи старших встревать. Его милость вельможный пан Пырвул дело сказал, и мы все с ним согласны.

Глухой рокот одобрения подтвердил слова старого боярина. Карабэц гордо скрестил руки на груди, озирая присутствующих; лицо его словно окаменело. Карабэц проиграл, его дерзкий, со тщанием выверенный план рухнул. Без этих людей он не мог бросить вызов князю Штефану ни в открытую, ни тайно.

— Как тогда решим, вельможные паны? — спросил он наконец. — Оставим все как есть, будем биться с царем, от которого ждем избавления и помощи, и ляжем за нашего Штефаницу костьми?

— Вовсе нет, твоя милость, — уже спокойно возразил Утмош. — Мы просто уйдем и биться не будем. Пускай Штефан бьется сам, на то он и воевода, — усмехнулся боярин. — А мы поглядим. Когда же он от султана побежит, тогда мы его и схватим. А уж побежит он беспременно.

— Уйдем? — спросил кто-то из панов помельче из глубины шатра. — А он — отпустит?

— А мы не будем у него проситься, не станем бухаться на колени, — высокомерно проговорил Утмош. — Не черная кость. Соберем свои хоругви и уйдем.

— Когда? — спросил Пырвул. — Надобно выбрать час!

— Мы можем это сделать хоть теперь, — ответил Утмош. — Но лучшее время — в самый канун сражения, когда первые стрелы уже полетят. Видя нашу покорность до самого конца, воевода расставит свои силы в расчете на нас. Уйти в такой миг — расстроить его ряды, сделать победу султана верной.

Слушая боярина, Карабэц не мог не согласиться, что этот план был хитрее, опаснее для князя Штефана, чем задуманный им дерзкий, но рискованный налет. Все было верно. Крестьянам надлежало отпрашиваться. Бояре же, по родовитости равные князю, искони свободные в выборе — кому служить, могли уйти и своею волей. А трое суток, предоставленных Мухаммедом османам для отдыха, дадут заговорщикам время объяснить свои замыслы готногам-сотникам и кэушелам-десятникам боярских хоругвей, заручиться согласием витязей. Чтобы неудача заранее стала невозможной.

Обиды, нанесенные ему господарем, утеснения и поношения вереницей проносились перед мысленным взором боярина Карабэца. Запретил править суд в уезде… Отнял право казнить холопов… Запретил собирать мыто — пошлину с проезжих купцов… За все это, за все, что могло еще случиться, без меры вознесшийся князь заплатит ему сполна!

— Как побежит воевода наш от султана, — продолжал между тем рассуждать вслух Утмош, — мы его, конечно, схватим. Ежели, однако, не отдаст его в наши руки судьба — и тогда для нас хватит дел. Перекроем дороги к Яссам, по которым смерды должны сбираться к Штефанице, на новый бешляг. Будем брать простоту войницкую в свои хоругви, заворачивать непригодных в их села.

— А то и в свои, — вставил Пырвул.

— А то и в свои, — согласился Утмош, — работы много и у нас в маетках. Наберем таким чином новое войско, свое, выберем воеводу. И пошлем лучших людей к светлейшему царю осман — изъявить покорность и преданность, просить его величество падишаха милостиво принять многобедную землю нашу под свою высокую руку, одобрить наш выбор, назначить Молдове посильную дань, какую платили до Штефана, при Петре-воеводе. И еще — соберем по всей стране припасы, пошлем вместе с выборными к султану большой обоз. Турок-то, недалеко время, голод ждет, Штефан заставляет их по пустой земле идти.

Осторожные возгласы одобрения встретили этот план. Не один из собравшихся при том увидел себя новым воеводою, в венце и с золотой алургидой на шее.

— Мудро, мудро рассудила твоя милость, пане Васелашку, — согласился в свою очередь Карабэц. — Я с тобою до конца. Но что говорит на сей счет твой ученый немец, пане Пырвул, — с чуть слышной иронией в голосе добавил Ионашку, — умеющий по звездам угадывать судьбу всего сущего, от царя до последнего клопа в сей земной юдоли?

— Мой астролог, — не понял насмешки Пырвул, — давно твердит: победы султана христианам не миновать.

— Погоди со своим звездочетом, пане Пырвул, — поморщился Утмош, — есть у меня вести от мужа великой мудрости и славы. Его высокая милость пан логофэт Михул шлет нам с вами, бояре, привет и поклон из ляшских земель, где по сию пору пьет горечь изгнания по вине нынешнего воеводы. Это он, ученнейший и мудрейший, могучий побег от доброго корня земли нашей, изволил поразмыслить над тем, что делать нам во славу божию надлежит, и написал все в полученном мной от его милости листе. Я только передал вам то, что задумал самолично высокородный пан Михул.

— А может, ваши милости, наилучшее дело — ударить ему все-таки в спину, как начнется бой? Всеми